Альберт Гурулев - Осенний светлый день

Но тогда и добро порождает добро? Определенно так. Иначе как бы ему устоять в годах и веках.

Разделить бы в себе самом эти два начала — добра и зла — и, несмотря на погоду, дать волю одному, хорошему, и придержать другое. В себе. Потому, что мой мир с меня и начинается.

Приступая к своей повести, мне бы хотелось еще вот что сказать: хотя в ней ничего и не выдумано, но здесь нет ни одного реального лица, вот почему от всяких узнаваний и прототипов заранее отказываюсь.

Ну а теперь, как писали в давние времена вежливые авторы, дорогой читатель, отправимся в путь-дорогу, в тайгу.

Весна запаздывала, и азартная надежда на таежный фарт тускнела. Давно пора быть теплу, но что-то случилось в небесах, дало сбой в отлаженной машине времени, и морозы не отпускали, снега не таяли.

Почти две недели назад бригада шишкарей правдами и неправдами пробилась сквозь нетронутые снега на кедровый хребет Харамурэн и теперь маялась безделием, отлеживала бока в тесной и низкой зимовьюшке, приедала харчи и терпеливо — а куда денешься — ждала тепла.

А тепла не было. Чистейший горный снег сиял внутренним светом, был сверху по-зимнему рыхлым, а внутри сугробов улежался, отяжелел: и на лыжах много не набегаешь, а пойти по тайге пешим убродом, да в одиночку, и думать нечего. И хоть истончалась надежда на большие заработки — уходило на никчемное лежание дорогое время, но все ж шишкари знали, что пустыми они из тайги не уйдут: вокруг зимовья и всюду, куда удавалось пробиться на лыжах, кедрач был богатым, нетронутым. И это был не какой-нибудь перестойный могутный «дубняк», до которого не достучишься, а самый добрый колотовой кедрач, всего два-три десятка лет как вошедший в силу. Так что было чего ждать.

Ждать, конечно, можно… Но только еще одно обстоятельство подтачивало радость: хоть и много было взято с собой еды, а запасы заметно шли на убыль. Четыре мужика на свежем хвойном воздухе отсутствием аппетита не страдали. Продукты, которых обычно в городской жизни с избытком хватило бы на целый день, здесь съедались за один присест.

С погодой творилось что-то неладное уже не первый год.

Прошлым летом из тайги приходили вести, сулящие орешникам редкую удачу. Вначале нетерпеливые ходоки, приглядывающие заранее добычливые места для осеннего шишкобоя, говорили о столь рясной завязи, какая бывает только раз в двадцать лет или того реже. Потом виды на урожай стали совсем ясными: ветки кедров усыпаны крупными шишками, будто густой птичьей стаей. Но шишкари, хлынувшие по осени в тайгу, вернулись пустыми: орехи не вызрели, шишки, не отдавшие смолу горячему солнцу, сидели на своих местах как прикипевшие. Не помогли ни тяжелейшие надсадные колоты, ни — варварское изобретение — устрашающие видом и весом колоты на распорках, которыми можно, казалось, проломить даже крепостную стену и какие по силам только трем-четырем дюжим мужикам. Кедры от ударов таким колотом только охали, вздрагивали до самой вершины, но шишки не падали. Ломались сучья, дробилась кора, обнажая белое беззащитное тело кедров, гудело жесткое эхо по ближним и дальним распадкам, тревожа зверье. Помаявшись с неделю, добытчики побросали в зимовьях и шалашах тяжким потом завезенные продукты и налегке потянулись из тайги.

Такой напасти было свое объяснение: лето выдалось на редкость холодное и дождливое — унылая многонедельная мокрядь с редкими проблесками солнца. Не было прежде никогда такого лета. Не хватило тайге тепла, и потому весь урожай орехов остался на ветках кедра, и лишь малая часть его ушла на сытное пропитание лесному народу — белкам да бурундукам.

Появилась надежда на весну. Оставшиеся в зиму шишки выдубеют под морозами и ветрами, кедры сами начнут отторгать их от себя, готовясь к новым родам, и весною, когда потечет снег в долины, хвоя и снег под каждым деревом будут густо устланы свалившимися шишками. И не надо тогда рвать себе жилы колотом — не ленись лишь наклоняться, греби-собирай урожай в кули. Только не упусти момент, окажись в тайге до больших проталин. Иначе может статься, что опавшие шишки возьмутся водой, почернеют, придут в негодность.

А еще лучше, если позволяет время, пораньше оказаться в тайге. И дождаться хорошего наста. Днем солнце припекает, загорать можно, а ночью мороз жмет, леденит подтаявший снег — вот и наст. Что твой асфальт. От малого удара колотом по стволу шишки обвалом осыпаются вниз, и тогда их на чистой ледяной корке хоть метлой сметай в кучи. За несколько часов утреннего наста можно наработать столько, сколько по осени и за неделю не спроворишь.

Обычно к полуночи зимовье выстывало, железная печка тепла не хранила. Едва только тускнели пропитанные красным жаром угли, как в зазоры между плохо подогнанными бревнами начинал сочиться со всех четырех сторон острый холодок, пропитывал воздух ледниковой знобкостью, и тогда было уже не до сна. Как ни сберегал Иван Логинов в себе тепло, подтягивая к животу колени и укрываясь одежонкой с головой, как ни затаивался в глубине сонного забытья, но холод, как вода поплавок, выталкивал его из сна. Еще бригада храпела на разные лады, хотя порою храп и ослабевал, и кто-то из шишкарей начинал беспокойно ворочаться, а Иван уже проснулся. И знал, что если вот прямо сейчас не подтопить печку, то холод возьмет свое и окончательно выморозит остатки сна. Так что надо вставать.

Правда, еще оставалась надежда на Глеба, человека совестливого во всех отношениях. Если он проснется, то непременно встанет, затопит печку, не станет выжидать, И все-то у него получается ладно, легко, будто не работу делает, а просто живет, так же просто, как ест, спит, дышит. Но Глеб, таежник настоящий, сухой, крученый, к голоду и холоду терпеливый, в молодом еще теле, спит крепко и вряд ли скоро проснется. Так что вставать ему, Ивану.

Зимовье ладилось не бог весть какими умельцами, паз в бревне не выбирался, и потому во многих местах прокладочный мох сам собою вывалился, и избушка пронизывалась стрелками лунного света. И от этого в ней казалось еще холоднее.

Иван никогда не считал себя мерзляком, никогда не кутался зимою и в самые холода бегал по городу чаще всего в ботинках, для зимы совсем не приспособленных. Родился и вырос в Сибири, переносил, случалось, без особых последствий и клящие морозы, когда шерстяные носки примерзают к подошвам, но однажды понял, что до настоящих морозоустойчивых людей ему далеко.

…Как-то все с тем же Глебом они выпросили в охотобществе лицензию на отстрел изюбря во время рева и ушли в тайгу. Ушли втроем, пригласив в долю Глебова знакомца, веселого и нетрудного человека, по имени Гоша.

Охота во время рева, казалось бы, совсем простая. В нужном месте стоит прокричать в берестяную или деревянную трубу, подражающую голосу изюбря-самца, и тогда обитающий поблизости ревнивый рогач, едва услышав голос соперника, ярится, ревет в ответ и бездумно бросается в драку. Жаждущий продлить только свой род, зверь, ломая кусты, несется навстречу своей гибели.