Альберт Гурулев - Осенний светлый день

Охотникам не везло. То ли труба фальшивила, то ли трубачи оказались неискусными, но изюбри, услышав рев трубы и уловив фальшь, настороженно затаивались и уводили маток в глубь тайги.

Изломав в поисках доверчивого изюбря пару хребтов и вымотавшись почти до предела, остановились ночевать в небольшом распадке, около бьющего из-под горы чистого ключика. Шла глубокая осень, близились настоящие холода, а тут еще к ночи вызвездило, и горы охватило первым крепким морозцем. Спали у костра. Хоть и был Иван в меховой безрукавке и телогрейке, но ночью отчаянно мерз и постоянно ворочался. С одной стороны тело пекло жаром костра, с другой стороны кололо острым холодом. Едва согреешь колени и руки, как начинала стыть спина. И так всю ночь. Гоша же, человек легкий во всем, оделся в тайгу, как показалось попервости Ивану, совсем непутево — в бумажный свитерок и потертую штормовку — и теперь, по всему, должен был отчаянно мерзнуть. Но, умостившийся на двух жердинках, он спал спокойно, глубоко и за утренние, особенно знобкие часы не повернулся ни разу, хотя костер пошел на убыль.

— На тебе тулуп надет, что ли, если ты так можешь спать, — удивился Иван.

— Да вот, мужики, проспал, — виновато развел руками Гоша, которому выпало приглядывать за костром как раз в предутренние часы…

Холод все больше просачивался в зимовье, тревожил спящих, и, судя по внезапно стихшему храпу, проснулся и Тимоха Карасев. Но придется ему, Ивану, подниматься. Хотя, видит бог, совсем этого не хотелось делать: он топил всю вчерашнюю ночь. Если по справедливости, то кто-то другой должен сегодня кочегарить. Лучше бы Тимоха, если же опять говорить о справедливости. Но этот, как уже давно понял Иван, встанет, лишь если его ногами с нар столкнуть или когда до ветру приспичит. А потом, если он что и сделает, то сделает как одолжение всем. В тайге человек всегда на виду и быстро выявляется, кто есть кто.

Проснулся Глеб Белых и почти сразу же сполз с нар. Иван почувствовал недовольство собственной совести: ругал в душе ленивого Тимоху Карасева, а сам не лучше его: отлежался, выждал, когда Глеб, и без того всегда готовый на любую работу, встанет и затопит печь.

Глеб вышел из зимовьюшки — скрипнула тяжелая дверь-лаз, в которую можно выйти, лишь круто согнувшись, — плеснулся в двери лунный свет. Глеб глухо покашлял, потоптался за стеной, вернулся в зимовье и осторожно вывалил около печки беремя кедровых поленьев. Зимовьюшка стоит в сплошном кедраче, нет здесь больше никаких других деревьев, так что на все нужды рубится кедр. Избушка из кедра, да не из какого-нибудь бросового, а из живого и плодоносящего, из того, что рос поближе к табору. Тимоха Карасев, излазивший в прошлые годы все окрест, говорит, что строили это зимовье браконьеры-бичи. Да так оно и есть: кто еще будет рубить кормное дерево хотя бы даже и на жилье. Хорошо, что на дрова лучше всего идет сухостой, а то бы многим деревьям, из тех, что поближе к порогу, несдобровать.

Глеб зашебуршал спичками, вспыхнул огонек, и лохматые тени метнулись по потолку и стенам. Правда, потолок потолком как-то трудно назвать, если, едва приподнявшись на нарах, легко достаешь рукой до колотого пополам молодого тонкомера. Перекрытие висит низко, никто из бригады, даже самый малорослый Костя Понягин — четвертый член бригады и выбравший себя бригадиром — в любом месте зимовья, даже у стола и у печки, не может выпрямиться в полный рост.

У Белых все получается ловко, споро. И спичкой он чиркнул всего один раз какую-нибудь минуту назад, а огонь уже разгорается, лижет поленья, красный свет пробивается сквозь щели железной печки, высвечивая зимовьюшку. Глеб сидит на коротком чурбане, рядом с печкой, и в красной игре пламени его лицо и волосы отливают густой медью. У Глеба крупный крутой нос и неожиданные для его возраста совершенно седые волосы. И весь он сейчас — крупноносый, сухолицый, сутуло застывший на чурбаке в позе мыслителя, напоминает усталую птицу, быть может, того же таежного ворона.

Дрова разгорались, и тепло медленно наполняло зимовье. Иван обнаружил вдруг, что он уже не крючится под телогрейкой, а вольно вытянулся, готовый принять тепло, которое вот-вот сплошным потоком хлынет от печки и заполнит собою весь видимый и невидимый мир.

Так какой они день в тайге? Иван прикинул, что сегодня двадцатое апреля и, стало быть, пойдет десятый день, как они здесь, но все-таки пересчитал снова, неспешно загибая на руках пальцы. И так получился десятый день. Много, чего там и говорить, впустую прошло времени. По-доброму бы к этой поре надо было бы подумывать о выезде, а они не сбили еще ни одной шишки. Течет время, течет, будто песок между пальцами… Сколько еще дней ждать тепла?

Где-то на календарном излете зимы Иван Логинов получил от давнего приятеля Глеба Белых письмо, в котором тот приглашал на подледную рыбалку, и среди семейных новостей — ребятишки учатся, семиклассника Витьку застал с папиросой и дал ему выволочку, отец, дед Константин, заметно сдал, хотя хорохорится как обычно и говорит, что, пока Васю Куклина не похоронит, до тех пор не умрет — сообщил, что весною он берет отпуск сразу за два года, пойдет орешничать и если Иван не против пожить в тайге, отдохнуть, а заодно и неплохо заработать, то тогда тем более поскорее должен приехать, обговорить такое дело.

Иван любил бывать в этом подтаежном поселке, где жило семейство Белых, поселившееся здесь еще во время строительства транссибирской магистрали. Первое поколение Белых было железнодорожными рабочими, второе промышляло охотой, а третье, к которому принадлежал Глеб, хоть и работало на производстве, но в немалой степени занималось тайгой и не мыслило себя без тайги. Большой старый дом Белых жил неторопкой жизнью, летом был всегда полон приезжими родственниками, знакомыми, а то порою знакомыми знакомых, но никому в доме и просторном дворе не было тесно, вроде никто никому не мешал и никто не чувствовал себя лишним. Душе было уютно в таком доме. Вот, пожалуй, это давно утерянное ощущение спокойствия, защищенности и привлекало сюда Ивана.

Предложение Глеба пришлось как нельзя кстати. В тайгу Ивану хотелось, давно хотелось, но как бы он ни выкраивал время осенями, но вот уже лет пять, или того более, вырывался туда лишь на несколько дней, а большой поход откладывал на потом. А скорой весной все вроде должно получиться.

В первую же пятницу после получения письма Иван сел на ночной поезд и под утро был на знакомой станции. На этой маленькой станции останавливались лишь два самых неспешных поезда, вот и пришлось приехать так рано. Будить хозяев не хотелось. Иван посидел в крошечном зале станции, потом решил побродить по давно знакомому поселку, коротая время, и незаметно для себя оказался возле дома Белых. За воротами громыхнула собака, и Иван признал по голосу — Буран, старый пес деда Константина, по дряхлости уже ни на какую работу более не пригодный. Взлаивает на чужие шаги — и то хорошо.