Альберт Гурулев - Осенний светлый день

А все-таки мне больше нравятся люди из второй группы. Общительные и веселые, по-детски хвастливые и самоуверенные. И самое их главное достоинство: они еще не потеряли удивления перед красотой земли, и всем им близка охотничья страсть, страсть, от которой кровь становится горячей и гуще цветом.

У продавца в этом магазине на покупателей глаз наметан. Парень покупает дробь. Просит пару килограммов.

— Тебе тройку или четверку? — спрашивает продавец.

Парень молчит.

— Ну какая у тебя дробь уже есть? Если тройка есть, тогда четверки свесим.

— Да никакой у меня еще нет, — покупатель разводит руками.

— Тогда сделаем так: половина тройки, половина четверки. Идет?

Парень мнется, сопит и неожиданно спрашивает:

— А какая это тройка? Покажите.

Продавец катнул на ладони десяток тусклых крупинок. Парень недовольно нахмурился.

— А крупнее у вас есть?

— Есть и крупнее. Вот единица, вот нолевка…

— Мне вот этой нолевки и дайте.

Общество рыбаков и охотников не выдерживает. Мужики давно прислушиваются к разговору парня с продавцом и чувствуют, что пора уже сказать свое слово, передать начинающему охотнику немного из своего богатого опыта.

— На уток готовишься? — спрашивают они парня.

Парень согласно кивает.

— Ну дак куда ты эту нолевку — да еще три нуля! — берешь? Тебе утка танк, что ли?

И дальше следует разъяснение, на какую живность какая дробь нужна. И все это говорится хоть и грубовато, но доброжелательно. И словоохотливо. Как-никак, разговор идет на любимую тему.

Есть в магазине и свои знатоки теории. Здесь даже можно услышать такое: чтобы убить утку, нужно, чтобы в нее попало шесть дробин массой, равной одной двухтысячной массы утки и со скоростью не менее двухсот семидесяти пяти метров в секунду. И сошлются на какой-нибудь солидный печатный источник.

Мы заходили в магазин с Валентином и сегодня. Продавец получил новую партию товаров. И среди всего разнообразия — манки на утку и рябчика. В магазине было очень хорошо: можно было давать советы, бесконечно показывать свое искусство и, главное, говорить о предстоящей охоте и вспоминать различные удивительные случаи из охотничьей практики.

Все манки на вид одинаковые, а голосами различны. Вот и нужно выбрать из великого разнообразия тот манок, голос которого, по твоему разумению, наиболее точно передает голос птицы. Причем на самца один манок, на самку другой, нежнее.

Магазин полон птичьими голосами. Только в этих голосах все-таки чуть-чуть не хватает правды.

— Ну почему ты так рвешь первое колено? Вначале ведь на самца надо высвистывать так: тии-тии, а потом уж ти-ти-ти. Вот. Ну-ка, еще. Или дай-ка лучше, я тебе сам покажу, как это делается.

И показывает. Хотя… хотя тоже фальшивит. Но даже от этих, не шибко взаправдашних голосов, радостно на душе.

Скоро, очень скоро — открытие сезона.

Да и не заблудились мы тогда. Просто потерялась тропа и смешались ненадолго стороны света, как это бывает в вагоне поезда: будто едешь в другую сторону и никак от этого чувства избавиться не можешь, но пройдет время, и вдруг разом все встанет на свои места. Сколько лет прошло, а помнится вот… И помнить-то, в общем, нечего: так себе, пустячок, дымка, легкое головокружение. А помнится, помнится.

Другие бы дни должны в память врезаться; и хоть они не забылись, а вот не волнуют. Отчего так?

Ну, вот хотя бы это. В канун майских праздников, перед ледоходом, потемну, переходили с одним мужиком речку то ли Чуну, то ли Бирюсу. Ночь темная, без луны. Единственный ориентир — неяркие подфарники ожидающей нас на том берегу машины. На их свет мы и шли. И сам теперь не знаю, как такое могло получиться: забрели впотьмах в странное место и в какую бы сторону не толкались, везде под ногами всхлюпывала вода. Пытались и в обратную сторону, по своим следам идти, но и там оказалась вода. И уже затосковал я тогда…

Или вот еще. По весеннему льду перешли мы со старым другом Братское водохранилище, а широкие прибрежные разводья переплыли на резиновой лодке. Ночью вызвездило, ударил морозец, и разводья покрылись льдом. Лед был тонким, черным над глубинами, легко проламывался веслами. Когда я уже пробил дорожку чистой воды через все разводье, неожиданно налетел набравший разбег над ледяными полями ветер, круто развернул лодку и чиркнул ею о ножевую кромку молодого льда. Лодка охнула, враз скособочилась, и через сникший борт хлынула вода. А на мне тяжелая, почти зимняя одежда. Да и пловец-то я не ахти какой.

И этот случай, хоть и остался в памяти, а не волнует. А помнится, помнится и волнует другой день.

Тогда мы с Валентином впервые пошли в кедровую тайгу. Заключили договор на заготовку орехов и с самыми радужными надеждами двинули по незнакомой тропе. Шли налегке, без груза, не несли даже малых запасов еды. Еще по зимнику на базу, куда мы шли, были завезены продукты, и заключившему договор незачем было ломать себе хребет тяжелым рюкзаком. До базы хоть и неблизко, но с пути, как нас наставили, сбиться трудно: нужно держаться торной тропы, по которой недавно прошли вьючные лошади, и следить за тем, чтобы не уйти по какому-либо ответвлению тропы, где нет лошадиных следов.

Тропа и на самом деле оказалась вполне торной. Она неторопливо вилась с увала на увал и вела все дальше и дальше в глубь тайги. Временами следы лошадиных подков надолго исчезали, но потом, как добрый знак, появлялись вновь. И когда мы уже изрядно устали от дороги и душевного беспокойства — а все-таки по той ли тропе идем — впереди поредели деревья и мы вышли на небольшую вырубку. Посредине поляны желто светились новым деревом рубленые избушки. Избушки держались малой, но плотной ватажкой и чем-то напоминали пробившееся из земли семейство опят. На таборе было застойно тихо и безлюдно, и лишь около приземистого амбара отыскался небритый мужик, назвавшийся приемщиком. Еще дорогой мы мечтали, что придем на базу, вручим ее хозяину договор, наберем на складе продуктов, устроим отдых, а назавтра, со свежими силами, примемся за дело. Но небритый мужик отказался выдать продукты, на договор даже и не посмотрел и лишь длинно сплюнул, когда мы стали говорить о пунктах договора.

— Пустая тайга, — объяснил мужик. — Кедровка, почитай, всю шишку спустила. Мне орехи нужны, а не договоры. Если я по этим бумажкам буду продукты раздавать, то тюрьмы мне никак не миновать. Будут орехи — будут и харчи.

Дальнейшие разговоры о еде мы посчитали для себя излишними и с решительностью голодного двинулись в тайгу. Нам повезло. Вскоре мы отыскали кем-то брошенный колот, и вот, с сочным чмоком, врезались в мох первые тяжелые шишки. Этот кедрач не один раз уже был обмолочен, но на некоторых вершинах осталось немного шишек, а теперь они дозрели и падали от первых, даже несильных ударов.