Виктор Ильин - Повести

«Потату пататы, такату такаты… Потату пататы, такату такаты», — серьезно и твердо выговаривали цепы, словно сознавали, что делают большую и нужную работу. И лица у женщин тоже были серьезными, а движения размеренными и четкими: взмах — удар, взмах — удар…

— Ой, не могу, бабоньки, — закричала вдруг одна из четырех, — давайте передохнем! Ну его к лешему, умотал! — и кинула цеп.

— А чего это Зюгина не видно? — поправляя полушалок, спросила тетка Пелагея. — Бабы молотят, а он разъезжает, харю-то гладкую выставляет.

— Ой, помереть мало! — вдруг засмеялась Прасковья Быбыкина. — Что я вам расскажу, бабоньки! Вчера вечером мы с квартиранткой спать собираемся, а на улице порет, свету не видать. Вдруг слышу, стало быть, в сенях шарит кто-то. — Прасковья округлила глаза, понизила голос: — Входит Зюгин. Я так и обмерла. Пошто, думаю? Поздоровался за ручку. А сам бритый, и рубаха, гляжу, новая на нем под полушубком-то.

— Пьяный небось, — неодобрительно сказала Пелагея, — взял моду по вечерам шастать, вон ребята говорили, в школу приходил.

— Да нет, терезвый, — отмахнулась Прасковья, — в том-то и дело, что терезвый… Сидит, молчит, а сам все на квартирантку смотрит. Потом достает из кармана бутылку с медом и говорит ей: «Вот, отвези дочке гостинец в больницу!» А квартирантка вскинулась: «Я, баит, от таких, как вы, ни в чем не нуждаюсь!» И ручкой по столу прихлопнула… Вот она какая! — Прасковья замотала головой и сожмурилась.

— Ну, ну, — поторопила ее тетка, — а он что? Не тяни ты!

— А он: «Желаю, баит, разговор поиметь к вам. Как вы есть женщина одинокая, безмужняя, стало быть, не согласны ли пойти за меня замуж?»

Бабы дружно ахнули и заговорили, перебивая друг друга:

— А она что?

— Вот бесстыжая рожа!

— Не зря Чужебабовыми зовут, все они такие.

— Ой, погодите, погодите! — опять затараторила Прасковья. — А она, значит, Мария-то моя, белей сугроба сделалась, одни глаза, как головешки черные, посверкивают. «Да как вы смеете, говорит, издеваться надо мной, я завтра же в сельсовете скажу!»

Андрейка, слушавший Прасковью словно во сне, в этом месте чуть не закричал от радости. Молодец все-таки мать у Шуренка! Не побоялась объездчика. Так ему и надо, вредюге! Пока он ликовал, Прасковья закончила свой рассказ:

— А он ей, значит, и баит: «Я ведь не хотел вас конфузить. Никто и не видел, что я к вам пошел. На воле-то вон чего делается! Ни одной собаки нету на воле-то…» Потом на меня посмотрел, нехорошо так посмотрел, — повторила Прасковья. — «Мотряй, баит, дай языку каши!» А мне что? Боюсь я его, что ли? Не меня ведь сватал, охламон! А бутылку-то с медом забрал, окаянный!

— Ну вы, сороки! — закричал издали Костюха, прилаживаясь лезть на вторую копну. — Скоро кончите? А то домой нечего везти будет. Самим же хуже!

— И правда, бабы, — спохватилась тетка. — Андрейка, вези еще!

И снова цепы принялись за серьезную и твердую беседу.

— А чего тети Марии сегодня нету? — спросил Андрейка у Прасковьи Быбыкиной, когда женщины снова решили отдохнуть.

— В больницу поехала. Говорит, сердце что-то тоскует по Шуренку, — ответила Прасковья и вздохнула. — Известное дело, оно, материнское-то сердце, вещун.

После обеда на ток приехал Зюгин. Был он угрюмее обычного. Исподлобья испытующе посмотрел на Прасковью Быбыкину, но она демонстративно повернулась к нему спиной. Объездчик, видимо, это принял как знак, что о его ночном визите она никому не рассказывала. Он вылез из саней, кинул лошади охапку немолоченого гороха, медленно и тяжело ступая, подошел к краю тока, где Костюха Пряснов, неумело вскидывая лопату, веял горох.

— Дай-ка, ты! — сказал объездчик. — Тебе бы только веником в бане махать, а не веять.

Костюха пробурчал что-то, но лопату отдал и обиженно отошел, сделав вид, что собирается закуривать.

И хотя ни Андрейка, ни тетка, ни другие женщины не любили объездчика, все они вначале с неприязнью, потом с восхищением стали смотреть на его работу. Расставив широко ноги, Зюгин легко и красиво вонзал лопату в желто-белую кучу, так же легко, словно играючи, вскидывал лопату вверх, и тотчас дробная лента из горошин, изогнутая дугой, продувалась ветром, роняя на землю обломки стручков и соломы. И было в этой работе столько умения и сноровки, какой-то удали и в то же время серьезности, что Андрейке захотелось тоже вот так сделать что-то нужное, хорошее, чтобы люди смотрели и восторгались им, его умением.

И наверное, объездчик почувствовал это. Кончив веять, он воткнул лопату в ворох и сказал Андрейке, коротко и часто дыша:

— Хочешь? Попробуй! У тебя получится. Ты в дедушку Гурьяна… У него всегда хлеб непрорезный родился.

От неожиданной похвалы Андрейка смутился, заалел, но тут же обозлился на себя: тюря, по голове погладили, и готово дело! А Зюгин, не замечая Андрейкиного смущения, медленно и тихо сказал:

— Главное, старайся, не торопись, как этот, — он кивнул в сторону Костюхи, — суетится, машет, как на полке все одно. — Зюгин закурил и крикнул: — Эй, Пряснов, чего чешешься? Блохи, что ли, одолели?

— Что я, кобель? — обиделся Костюха и перестал скрести себя черенком вил. — Вши это. От тоски, должно, навалились.

— Эх, тоска, тоска, — сказал Зюгин и придавил окурок валенком, — видел ты ее, Пряснов… — Он не договорил и повернулся к Прасковье Быбыкиной: — Слышь, Прасковья, у твоей квартирантки дочь померла. Давеча в сельсовет звонили из больницы, — объездчик умолк, а потом продолжал: — Хотел было отвезти Марию-то, а она, сказывают, чуть свет ушла. — Он провел большой красной ладонью по бритому подбородку. — Вот такие-то пироги, значит… Ну, счастливо оставаться!

«Потату пататы, такату такаты… Потату пататы, такату такаты», — глухо стучат цепы, мешают думать Андрейке. Он сидит за ворохом обмолоченной соломы и смотрит, как Костюха Пряснов разрывает вилами мерзлую землю в остожье. Стальные блестящие зубья вил звенят, когда Костюха ударяет ими о мерзлую землю. Костюха ругается, видно, ему хочется быстрее добраться до тайника мышиной норы. Туда, в тайник, еще с осени мыши-полёвки натаскали в защечных мешках отборный горох. Костюха днем говорил Андрейке: «У меня баба его больно уж любит. А варит она его в снеговой воде. Натает снегу и варит. Прямо как сметана разваривается».

Андрейке противно смотреть на Костюху, который в черном полушубке, с надутыми от усилия щеками и маленькими бусинками глаз на одутловатом лице сам сейчас похож на хищного зверька.

— Во шамовка будет! — Костюха показывает Андрейке большой палец и выгребает горстью из норы крупные белые горошины. — Приходи завтра пораньше, так и быть, угощу! Мы ведь с твоим-то папанькой ба-альшие приятели были. — Он торопливо засовывает горох в карманы полушубка и просит: — Знаешь че, ты бабам только не говори, а то они просить станут, в долю, мол, возьми, знаю я их! А папанька-то жив ли? Жив? Тоже хорошо. Писать станешь, поклон сказывай от меня… Да не серчай, что на жеребца-то посадил! Это ведь от тоски я! Не по злобе, а от тоски. Жизнь-то, видишь, какая? Вот то-то и оно. Мы ведь тоже люди… Право слово, приходи завтра, похлебаешь горошку-то, а то, чай, тетка попрекает куском? Ну, все вроде? Вот спасибо мышкам-норушкам! Хи-хи-хи!