Виктор Ильин - Повести

Нет, не надо Андрейке думать, не надо, а то чем он больше думает, тем больше запутывается и устает от этих мыслей. Он ежится от мороза, глаза слепят заслюденевшие на солнце сугробы, убаюкивают монотонные ритмы цепов, голова начинает кивать в такт качающейся на соседней копне сороке, и до боли хочется есть.

Сейчас февраль, потом еще март будет, апрель, половина мая, принимается считать Андрейка время до вскрытия Камы, как еще долго не попадет он в Черноречье, целую вечность.

Забиться бы сейчас на печку, в темный угол, где прятали они с Сережкой и Витюшкой сухари, и уснуть. Уснуть до весны, чтобы не слышать противного голоса Костюхи Пряснова, рассказывающего женщинам матерный анекдот про солдата и глупую барыню, чтобы не хотелось есть, чтобы не коченели ноги, чтобы не зареветь, потому что опять вспомнилась Шуренок в красном, из газет сделанном платье.

Стынет в тишине укутанное снегами село. Располневшая к концу месяца луна распеленалась из облаков и залила землю тревожным, призрачным светом.

Первую военную зиму доламывает мурзихинский поредевший народ — со слезами, стонами, проголосным ревом осиротевшей ребятни, овдовевших женщин. Давно не завозили керосин, гас, как зовут его мурзихинцы, поэтому в редком окошке виден бледно-желтый неяркий проблеск коптилки. У большинства и этого нет, сидят с лучиной, а то и вовсе с курами ложатся спать.

Тихо в селе. Не хрустнет снег под ногой, не раздастся голос. Только в дальнем проулке, там, где дорога ухает с разбегу под гору, слышится приглушенный собачий лай. Здесь, на отшибе, живет колхозный объездчик Федор Зюгин — голова, как зовет его Костюха Пряснов. Впрочем, когда Костюха разозлится, обязательно добавляет: к такой бы голове да чугунную шею — век износа не будет.

Но злится Костюха редко. Последний раз это было на зимнего Николу, когда объездчик застиг Костюху в поле с пятком пшеничных снопов. Снопы Федор отобрал вместе с веревкой, которой они были перевязаны, и погрозил Костюхе большим, словно тыква, кулаком.

Костюха мрачно потупился, зло потер жесткую черную щетину бороденки, похожей на след конской подковы, и поплелся домой, нещадно ругая объездчика. С неделю ждал, не вызовут ли в правление за кражу, а потом, воспользовавшись темной вьюжной ночью, упер с тока десяток снопов, решил: семь бед — один ответ. Снопы он обмолотил прямо в избе на разостланной парусине, солому скормил корове, а из зерна потом жена варила кашу.

После этого случая при встрече с объездчиком Костюха дурашливо замирал по стойке смирно, поджимая калеченную еще в детстве ногу. Федор на лошади проносился мимо, норовя столкнуть колченогого в сугроб. Костюха проворно отскакивал и орал вслед:

— Отдай веревку-то! Али давиться бережешь? Глот!

Федор оборачивался и молча показывал кулак.

Жалко Костюхе веревку. Новая ведь, году не прошло, как по случаю сторговал ее у пьяного шкипера в Рыбной Слободе. Хвастался веревкой, всем желающим давал потрогать колючую, из морской травы плетенную веревку. А тут вот, на тебе, налетел иуда, отобрал. Сколько прошло, а все еще жалко!..

Костюха сидит на широкой лавке, негромко бренчит на балалайке и мурлычет вполголоса:

Отламываясь, с шипением падают в глиняную плошку обгорелые угольки. Лучина коптит, но Костюхе лень пошевелиться, чтобы поправить ее. Он как зачарованный смотрит на неяркий огонек, похожий на раздвоенное жальце змеи, смотрит, как седеет обуглившаяся лучина, мурлычет:

— Кость, — слышится с печи женский голос, — дай испить, слезать неохота.

Костюха, разнолапо ступая обутыми в толстые шерстяные носки вывернутыми ногами, идет в сени. С треском проломив ковшом ледяную корку, зачерпывает из бочки воду, чертыхаясь ищет дверную скобу, прикрывает дверь, подает ковш.

«Урк, урк, урк», — слышатся на печке глотки и похрустывание.

— Еще, что ли? — Костюха нетерпеливо переступает.

— Не, — хрупая льдышкой, отвечает жена. — С пшенички, должно, пьется-то… Ложился бы и ты.

— Сейчас, — Костюха ковыляет к лавке. Тягучие, дребезжащие звуки балалайки опять наполняют избу.

За окнами слышится заливистый собачий лай.

Оттопырив губы, Костюха дует на стекло, припадает к темному круглому продуху.

Из-под взвоза выкатывается на залитую луной улицу темный шевелящийся клубок. Потом клубок распадается, и черные мохнатые шары катятся друг за другом. Истекающий истомой лай раздирает уши. Костюха оживленно ерзает на скамье, старательно дышит на стекло, восхищенно бормочет:

— Во дает! Во дает!

— Чего там? — доносится с печки.

— За Федькиной Пальмой кобели увязались.

— Да полно тебе, бесстыжий, — ворчит женщина, — седеть ведь начинаешь!

— Дык что! — ржет Костюха.

Считает себя Костюха Пряснов великим счастливцем по теперешним временам. И то сказать, мужиков в селе из его ровни никого не осталось, а тем более гармонистов и балалаечников. Соберутся бабы, раздобудут бутылку денатурки и после первой же чашки зовут Костюху. Не Пыньку-барыню же звать. Это она как выпьет, заслонку печную в руку, полено в другую и наяривает. Шуму полно, а музыки нет. А Костька что хочешь сыграет. И «Коробочку», и «Хаз-Булат», и «Подгорную».

…Поздней осенью отправили Костюху с женой на трудовой фронт заготавливать лес в соседнем районе. Деревушка, где поселили трудфронтовиков, была маленькая, дворов десять. Кругом лес. Вовсе приуныл Костюха, отощал, и жена с тела спала. В муку осиновую кору подмешивали, но все равно стали пухнуть с голоду. А в соседях, как прослышал Костюха, девка-перестарок богатая живет. Ну, какая богатая? Пудов пятнадцать муки у нее было да в подполе картошки полно.

Вот тут-то и родился у Костюхи коварный план. Уговорить жену было нетрудно: баба вовсе извелась с голоду. И однажды Костюха под видом перемены квартиры попросился на постой к богатой девке.

— Так и так, — объяснил он девке, — вот мы с сестрой желаем поселиться у тебя. Не будешь против? Чай, надоело одной-то, а тут все мужским духом пахнуть будет.

Девка согласилась. А спустя малое время сыграли в селе негромкую свадьбу заезжего трудовика с богатой девкой. За несколько недель Костюха отъелся, чесанки с галошами справил, полушубок у шофера выменял за три меры картошки. И жена, которую Костюха так сестренкой и звал, в тело вошла.

Перед Новым годом засобирался Костюха с «сестрой» домой. Девке сказал: «Продашь весной дом, приезжай в Мурзиху, там станем жить». Сказал, втайне надеясь, что ни за что не бросит доверчивая лесовуха свой дом. А возвратившись в Мурзиху, забыл о ней, о лесной дурочке.