Виктор Ильин - Повести

Поравнявшись с первым плетнем на околице, увидев пустующее пазьмо, где когда-то стоял отцовский дом, учуяв кисловатый дымок тальника, которым топят печи в Мурзихе, услышав, как знакомо грозит старуха внучонку: «Я те так напорю, только сказывай, где чешется!» — Алексей почувствовал, до чего опостылела ему неустроенная жизнь последних месяцев.

Все ему здесь было знакомо и мило: неоглядная ширь Камы, расплеснувшейся весенним разливом, который спрямил крутую излучину; широкие, просторные улицы; дома, отогревающие на солнце промерзшие соломенные крыши; стреноженные тощие лошади, пасшиеся на выгоне. И пусть не беззаботным отпускником приехал он сюда, но Алексей невольно заулыбался, размахивая руками, зашагал широко и раскованно, как уже давно не доводилось ему ходить.

Ивана он увидел возле дома, как только свернул в проулок. И хотя он никогда не видел родича в гимнастерке, сразу же признал его, рослого, плечистого, тонкого в поясе, с раскрасневшимся худым лицом. Иван, взмахивая топором, вбивал колья, очевидно, переносил плетень подальше от кромки обрыва.

— Помочь, что ли? — дрогнувшим голосом спросил Алексей, подойдя к Ивану.

Топор замер в воздухе, Иван повернул лицо и изумленно воззрился на Алексея. Мгновение он стоял неподвижно, словно не веря своим глазам, потом ахнул:

— Ах ты, мать честная! Здорово, Алеха! — и зачастил, как бы оправдываясь в чем-то: — А я, понимаешь, вот все по хозяйству… Ну, да чего же мы тут? В избу надо, в избу. Сейчас я бабу крикну! А ребятишки-то на реке, позову сейчас.

— Да погоди ты, — Алексей снял мешок, расстегнул пальто, — ты скажи хоть, как ты тут? Я думал, на костылях, а ты вон какой!

— Какие костыли! — отмахнулся Иван. — Завтра в военкомат иду.

— Снова?

— А что же делать? Врачи говорят, в порядке все. Да это ладно! Тебя-то хоть повидал, а то уж думал, и не свидимся. Ну давай в избу пойдем! Чего мы тут, на самом-то деле? Ребятишек позовем давай! Вон они, видишь, ровно кулики носятся!

Они подошли ближе к обрыву, изъязвленному ручьями, чернеющему ломаными тенями, обдавшему их холодом от не стаявших еще местами сугробов. Алексей, увидев и узнав в русом худеньком мальчишке, бегущем вдоль реки, своего сына, крикнул:

— Андрейка! Иди сюда!

У него чуть не перехватило горло, когда он заметил, как вздрогнул мальчишка, словно от удара. И чтобы скрыть волнение, сказал Ивану:

— Растут парни-то, а, братик!

— Так уж устроено, — согласился Иван. — А может, здесь оставишь? Пусть с моими растет.

Алексей покачал головой, спросил:

— О матери-то вспоминал хоть?

Иван вздохнул:

— У меня не спрашивал ни разу, а вот у Поли вызнавал, говорила. Карточку нашел, в девках еще была Дуняха-то, спрятал. Конечно, тужит. Мать ведь, она одна на всю жизнь…

Запыхавшись, Андрейка подбежал к отцу, ткнулся лицом в грудь и забормотал счастливым прерывающимся голосом:

— Папка, папка ты мой! Наконец-то приехал!

Сережка и Витюшка, поднявшиеся следом за ним, подходили медленно, настороженно и выжидающе поглядывали на Алексея, который молча гладил костлявые плечи сына, обтянутые черной вылинявшей косовороткой.

Все самые сокровенные слова, которые шептал Алексей, представляя встречу с сыном, он словно забыл. Только твердил, закрыв глаза и не чувствуя, как бегут по щекам крупные слезы:

— Сынок… сынок… сынок…

Очнулся он, услышав шепот Витюшки:

— А он хвастал, отец у него герой. Разве плачут герои-то?

И тогда Алексей открыл глаза, осторожно отстранил сына и улыбнулся:

— Действительно, чего это мы с тобой разнюнились, а, сынище? И без нас тут сырости хватит! Пошли, собираться станем! Я же на сутки всего.

Андрейка нагнулся, поднял с земли вещмешок, вскинул его на плечо и, придерживая правой рукой, торопливо нашарил левой руку отца. И, уловив эту торопливость, ощутив в своей ладони тонкие, холодные пальцы сына, увидев устремленные на него серые, с черным ободком вокруг зрачка глаза, Алексей подумал, что уж если ему так сейчас тяжело, то, наверное, во сто крат больнее и тяжелее этому худенькому, веснушчатому парнишке, его сыну, его плоти, ради которой и живет человек на земле.

— Мы с тобой, Андрейка, больше никогда не будем врозь, — дрогнувшим голосом сказал он, — слышишь, никогда!

— Ладно, — сын еще крепче вцепился в отцовскую руку. — И я тебя тоже никогда не брошу. Старый станешь, кормить буду!

— Ну, до этого еще далеко! — голос у Алексея снова дрогнул. И чтобы скрыть это, он тихо спросил: — Как тебе тут жилось? Не обижали? — он кивнул в сторону Ивана и ребятишек, ушедших вперед.

— Что ты! Они хорошие. А потом, у меня восемь пудов муки куплено было… И знаешь, я здесь всему, всему выучился. И блеснить, и дрова в острове рубить, и запрягать умею.

— Может, останешься? — пошутил Алексей, впрочем, тут же пожалел об этом: такое испуганное лицо сделалось у сына. — Это я так, мне ведь без тебя тоже несладко… Одни мы с тобой остались. — И он почувствовал, как шевельнулась рука сына. — Ну, а что тебе мама говорила последний раз?

— Она все уехать уговаривала, — глухо отозвался Андрейка. — Про тебя еще чего-то говорила, да только я не помню. Не поговорили как следует. Оба в ночь работали, а тут как раз и бомбежка… Я утром пришел домой, спать лег и только вечером узнал, что ее убило. А на другой день схоронили. Прямо из клуба увезли, всю смену.

— Я видел, — Алексей закрыл глаза, вспомнив, как он шел на кладбище.

— Оркестр играл, Утрисов был, какие-то дяденьки выступали, — перечислял Андрейка с жестокой детской откровенностью и подробностями. — Потом стали пирамидку устанавливать, а краска еще не высохла, я измазался, и тетка Глафира дома меня бензином отчищала. Трет мне руки, а сама плачет, сама плачет… А потом дядя Саня приехал за мной и отвез на грузовике на пристань. Как они там живут?

— Нет их на поселке, — сказал Алексей — Новое производство открылось в одном месте. Уехали туда они еще осенью. Я об этом тоже недавно только узнал. Секретное производство, понимаешь? Снаряды для «катюш» делают. Ты только не говори никому!

— Я подписку давал! — с гордостью ответил Андрейка. — Что, я не понимаю, что ли? А что такое «катюша»?

— Тетка Глафира велела привет тебе сказывать, — перевел разговор Алексей, опасавшийся, как бы сын не полюбопытствовал, где он сам работает. Правду говорить было нельзя, а врать сыну, уже испытавшему то, что выпадет не всякому взрослому, ему не хотелось.

— Она все там же, в девятом?

— Да, — кивнул Алексей и заторопился. — Пошли быстрее! Наговоримся еще дорогой, а то нехорошо получается, вон уж дядя Иван ждет.

— Батюшки! — всхлипнула Пелагея, когда Алексей первым вошел в избу и поздоровался. — Все теперь в сборе, Дуни одной только нету. — И запричитала: — Ой, да скрылась она в сырой земле, закрылись ее светлые глазыньки. Товарка моя сизокрылая, Дунюшка ты моя! И зачем ты сиротинушку-то оставила одного распроединого!