Виктор Ильин - Повести

Иван дослал в магазин обойму, потом зарядил полуавтомат и, не слыша стонов Кольчи, с облегчением подумал, что парню, наверное, стало лучше. Он обернулся, как раз когда Кольча, приподнявшись на руках, наставил в грудь, ниже левого соска, штык и, поддерживая его правой рукой, рухнул на отточенный до бритвенной остроты кинжал.

— Вань, правду ведь Алеха-то баит. Али тебе головушку-то свою не жалко? Чай, не в поленнице нашел ее? — Пелагея проворно подвинулась к мужу, сидевшему словно в забытьи.

— Ты мою голову не трожь! — отпрянул Иван. — Она мне дана! Я за нее сам отвечу. И только мне вовсе чудно, Алексей дорогой Игнатьевич! — Иван медленно поднялся, навис над столом, большой, сильный. — Как же это получается, что мы разные? Почему разнотык такой получается? Ты мне вот на это ответь! Мне трудно было, страшно было, а я про тебя помнил, знал, что одного мы с тобой поля ягоды. А выходит, порозь? Выходит, серп да молот только на картинке вместе рисуют? А?

— Ваня, Ваня, — Пелагея всхлипывала и дергала мужа за подол гимнастерки, — да ты что это? Погляди-кось, бессовестный какой! Добился, Костюху Пряснова посадить хотят, Зюгину укорот сделали, теперь за родню принялся!

— Кончил? — бледнея и криво улыбаясь, спросил-Алексей, пытаясь унять дрожь в руках. — Ты же сам хотел узнать, в чем твоя отличка. — И он полоснул взглядом Пелагаю, подумав, что если сошлется сейчас на нее, пожалуй, Иван, чего доброго, прибьет жену. — Узнал теперь? Ну, и порядок. А обо мне помолчим. Давай-ка лучше опрокинем еще по одной да на реку, что ли, сходим, пока не свечерело.

Иван, обессилев от вспышки гнева, покорно согласился. Но не успели они выпить, как в дверь постучали.

— Заходи, заходи, Мареюшка! — пригласила Пелагея, торопливо пояснив Алексею: — Одна у нас на все село в дверь стучится, не по-людски, нет бы в окно… Вот знакомьтесь, давайте-ка, гости дорогие!

Алексей поднялся, шагнул навстречу худощавой черноглазой женщине, смутно подумал, что где-то уже видел это миловидное лицо с темными вразлет бровями, но так и не вспомнил.

— Ну, что же, — сказал он, — очень рад! Мне уже говорил Иван Сергеич про вас. Правильно, на заводе у нас найдем вам работу. Там у нас много эвакуированных работает. У меня одна в квартире живет…

— Зюгин идет! — закричали, врываясь в избу, Сережка и Витюшка. — Дядя Алексей, а он у Андрейки мешок отнял! — не удержался, сообщил меньшой.

Следом за братьями вошел Андрейка.

— Папа, — спросил он, — а почему так названа книжка-то? «Хмурое утро»?

Алексей обвел взглядом всех, кто был в избе: задумавшегося Ивана, Марию, Пелагею с прильнувшими к ней сыновьями, пятерней взъерошил Андрейке короткие, торчащие, как у ежонка, волосы, сказал:

— Хмурое утро красный день сулит.

Будущей осенью боцман пассажирского парохода «Гряда» Михалев может уйти на пенсию. Шестьдесят прожитых лет и сорок четыре навигации дадут законное право. Конечно, никто не станет понуждать к уходу, служи на здоровье, Семен Семенович. Место — не для всякого. Заработок чуть выше матросского, а хлопот и забот — под завязку.

На любом судне каждые четыре часа меняются вахты. Выходят из пышущего жаром котельного отделения кочегары, из машинного — масленщики, помощники механика, дизелисты. Сменяются матросы, рулевые и штурманы. А боцман, как и капитан, бессменен. При подходе и отвале, в полдень или глубокой ночью боцман всегда бодрствует, помогает, руководит. Погрузка и выгрузка, покраска и мелкий ремонт, проверка швартового, рулевого и якорного устройства, наблюдение за уборкой палуб и помещений — за все боцман в ответе.

Хорошим боцманом капитан дорожит не меньше, чем опытным штурманом. К тому же штурманов готовят в техникумах и училищах, а вот боцманом нужно, пожалуй, родиться. Семен Семенович Михалев был именно таким, природным.

Славились когда-то на Волге и Каме капитаны, штурманы и лоцманы из Кадниц, Голошубихи и Городца, котельщики из Молитовки и Сопчина. Кто где родился, у всех соответственная слава.

Михалев вел свой род из села Комзино, что стоит на берегу Суры. Известное село. Когда-то комзинский староста ввел обычай, столь же нерушимый, как родительское благословение. По тому обычаю запрещалось комзинским парням брать в жены девок из других сел. Чтобы род не мельчал — так гласил неписаный и строгий закон. Давно уже не было в живых законодателя, сменилось не одно поколение в Комзине, а в селе впрямь рождались богатыри, о которых до сих пор еще легенды ходят. То якобы один из комзинских мужиков в Нижнем на спор втащил в гору якорь в двадцать пудов без малого и навесил на ворота хозяйского дома в отместку за малую плату и для позора. Снимать вызвали пожарников. Про другого толковали, что рвал руками полудюймовую цепь. Третий прославился, притащив пешком из Астрахани в село два куля воблы.

Помнил Семен, как по праздникам дед его, Федор Ульянович, росту саженного, с вислыми плечами, отчего руки, казалось, доставали до колен, напившись, выходил драться. Был уговор: Федору Ульяновичу привязывали левую руку кушаком. Дед разглаживал бороду кожаной голицей, хмельно щурился, зазывал: «Ну, давай, подходи!».

Даже парни по одному выходить против деда не решались. Сшибал Федор Ульянович с первого раза: водоливом был на расшиве, накачал силушку. Незадолго перед смертью (дед никогда не хворал, свалился в одночасье на восьмом десятке) выпивал Семен с дедом. Четверть выпили. Укорил Федор Ульянович внука, прибывшего зимой в Комзино: «Смотри, много пьешь. Блюди себя».

Каждую зиму, задолго до ледохода, наезжали в Комзино приказчики от купцов, которые держали на Волге суда. Сманивали мужиков и парней в матросы, в катали и крючники, суля комзинским заработок вдвое больше, чем всем прочим грузчикам.

За два года до революции ушел из Комзина и Семен Михалев. Плавал на «самолетских», ходил на «Ермаке», «Пушкине», «Ломоносове», «Жан Жоресе». Посчитать, сколько груза перетаскал на своем горбу в цепочке с другими матросами, — все эти мешки, ящики, тюки и бочки, наверное, не один пароход заставил бы осесть выше красной ватерлинии.

Случилось так, что обычай комзинский Семен Михалев все же нарушил. Рано овдовел, оставшись с двухгодовалым сыном, женился, когда зимовал с пароходом в Набережных Челнах. Прижил еще одного сына и обосновался в Камске, так и не вернувшись на Волгу. Последние годы плавал на пароходе «Гряда», который прибыл на Каму с Волги, дорабатывать свой век, когда там появились многоверстные водохранилища с мелкой, но крутой волной. Такая волна считалась для «Гряды» опасной.