Вадим Собко - Ключ

— Что он знает о моем отце?

— Он тебе это сам скажет.

— Придется идти.

— Если бы не дед, никогда бы ты меня здесь не увидел, — сказала Лариса. — Недостоин, понимаешь?

— Вот что правда, то правда, — легко согласился юноша, и девушка почему-то обиделась:

— Ты еще не раз пожалеешь о своих словах.

Он окинул взглядом свою комнату, которая ему всегда нравилась, и неожиданно признался.

— Ты права: мрачная у меня пещера.

Лариса вновь оглядела комнату, задержалась взглядом на переплетениях железной решетки и спросила:

— А решетка у тебя зачем? К тюремной жизни привыкаешь?

— Угадала, — ответил Демид. — Далеко нам идти?

— Нет рядом, за углом.

На улице горячо припекало солнце. Клены, ясени, каштаны налились буйной зеленой силой. Где-то совсем близко приглушенно шумел Брест-Литовский проспект.

— Славно тут у нас, — сказал юноша.

— Не вижу ничего хорошего, — ответила Лариса.

Она с вызовом тряхнула головой, густые блестящие волосы, схваченные пластмассовой приколкой, качнулись тяжелой волной.

— Нам сюда.

Они свернули с Фабричной улицы за угол и очутились перед большим, трехэтажным домом, построенным, очевидно, еще до революции.

Лариса открыла дверь: «Проходи». Небольшой темный коридор, заставленный какими-то сундуками и старыми чемоданами, напомнил Демиду его собственную коммунальную квартиру.

Девушка уверенно, не постучав, толкнула дверь и сказала:

— Ну вот, дедушка, я его привела.

— Спасибо, — послышался в ответ могучий старческий бас. Демид невольно отметил, что такой голос вряд ли мог принадлежать человеку, который собирался покинуть этот бренный мир, и потому недоверчиво взглянул на Ларису. Накрашенные губы девушки сейчас приобрели естественный оттенок (когда она успела стереть помаду?), и от этого лицо ее стало милым, знакомым, детским. Теперь Демид узнал бы ее с первого взгляда. Внучка, видно, побаивалась своего деда. Демид вошел в комнату, освещенную двумя большими, полными солнца окнами.

На кровати лежал человек могучего телосложения, даже укрытый одеялом, он казался великаном. С первого взгляда Демид не рассмотрел лица лежащего, скрытого огромной копной волос, из-под которой смотрели черные, большие, горячечно блестевшие глаза, цепко нацеленные на вошедшего. И еще поразили юношу руки больного, лежавшие поверх одеяла, молодые руки с тонкими, гибкими, длинными пальцами, с едва заметно припухшими от старости суставами, аккуратно подпиленными ногтями.

— Ну, здравствуй, — сказал дед, — давай знакомиться… — И он назвал свое имя.

— Здравствуйте, — ответил Демид и в ответ назвал свое.

— Знаю. Ты, внучка, — дед повернул голову к Ларисе, — пойди-ка займись своим делом, наша беседа — не для твоих ушей.

— Очень-то мне нужно в ваши преступные дела встревать, — дерзко бросила Лариса, тряхнула своим «конским хвостом» и исчезла за дверью.

— Вот так-то лучше. Садись, — предложил старик, указав Демиду на кожаное кресло.

Парень послушно сел.

— Садись и слушай, разговор будет долгим.

— Лариса сказала мне, будто вы что-то хотите рассказать об отце…

— Хочу. Чувствую, помру я скоро, и потому хочу рассказать. Не могу уносить с собой в могилу…

— Ну, на больного вы не похожи…

— Завтра меня отвезут в больницу, и спустя некоторое время — конец. Один шанс из ста, что я выйду живым из этой переделки. Рак у меня. Но ведь человек, если тонет, то и за бритву хватается, так и я… Ну, ладно, судьбу свою я знаю, ко всему готов.

— Вы про отца хотели…

— Не только про него. Ты знаешь, как твой отец умер?

— Убили его бандиты.

— Не совсем так. Твой отец помогал милиции. На напарника моего, Гришку Хриплого, твой отец кинулся, когда мы в сберегательной кассе сейф брали. Гришка его пером тогда пырнул, вот сержант и выстрелил. А наган знаешь какое оружие?.. Одной пулей и Гришку, и твоего отца положил. А я сдался, подумал: умереть всегда успею. Отработал сколько присудили, в родной дом вернулся, а завтра вот… на операционный стол, и все.

— Можете не ложиться, — холодно сказал Демид.

— Нет, не могу. Если есть хоть один шанс, его надо использовать. Разве не так?

— Так, конечно. И все-таки зачем вы меня позвали?

— Чтобы ты узнал всю правду про смерть своего отца. И еще потому, что не дает мне покоя его смерть. Не я убил, а совесть мучает. А я хочу отправиться на тот свет с чистой совестью.

Демид поднялся с кресла.

— Расхотелось мне с вами разговаривать. Я об этом все давно знаю. Павлов мне рассказал.

— Павлов? Всю жизнь мне такого друга не хватало. И голова и руки — золотые. Такого бы напарника! Да разве он согласился бы! А ты садись, выслушать все равно придется.

Черные цыганские глаза где-то в глубине всклокоченных седых волос горели такой жаждой жизни и такой волей, что не послушаться его приказа было невозможно.

— Так вот слушай. Мне больше восьмидесяти, и двадцать пять из них я провел на нарах, в лагерях, на лесосплаве по Енисею. Но больше пятидесяти лет я жил на свободе и не только брал стальные сейфы, но и думал, понимаешь ты, думал. Если бы моя судьба сложилась иначе, я, вполне вероятно, стал бы ученым, знатоком точнейшей механики… Подожди немного, болит очень. Пусть отпустит…

Черные горящие глаза закрылись, и Демид сразу увидел комнату: обычную, чистую, со старой мебелью, буфетом, стоявшей на столе тарелкой с крупными, словно из слоновой кости выточенными белыми черешнями; на стене — большая выцветшая фотография пожилой женщины.

— Отпустило, — облегченно вздохнул Вовгура. — Что же ты думаешь делать в жизни?

— Осенью пойду в армию, отслужу и потом подамся на завод.

— На какой?

— К Павлову. Где создают электронно-вычислительные управляющие машины — ВУМ называется.

— Правильно, все правильно. Не мог Павлов выпустить тебя из-под своего влияния. На ловца и зверь бежит.

— А кто в данном случае зверь?

— Оказывается, ты не такой простачок, каким показался сначала. Еще какой зверь будешь! Думаю, я не ошибся, ты именно тот, кто мне нужен, С одной стороны, на тебя оказывали влияние Павлов и твоя учительница Ольга Степановна Бровко, с другой — Трофим Колобок. Интересная комбинация получилась.

— Для кого интересная?

— Для меня, для осуществления моей мечты.

— Я не собираюсь заниматься осуществлением вашей мечты. Вы из-за нее двадцать лет баланду хлебали.

— Не из-за мечты… Наоборот, из-за того, что тогда еще ее час не пробил. Не успевала за моей мечтой техника, плелась у нее в хвосте. А мечта такая, что одной моей жизни для ее осуществления оказалось мало… Молчи и слушай. Я родился в тысяча восемьсот девяностом году здесь, в Киеве. Отец мой торговцем был, не скажу, чтобы купцом первой гильдии, но мужик был богатенький. Жили мы на Бульварно-Кудринской улице, он и сейчас стоит, тот наш дом с мансардой, возле Сенного базара, и лавка наша там же, на базаре, была. Железом, красками, как теперь говорят, строительным материалом торговал мой отец. Не очень грамотный, но толковый был человек. А я в реальном училище учился, к технике с малых лет имел большое пристрастие. Отец спал и видел, чтобы я стал инженером. И вот, когда мне стукнуло десять лет, одиннадцатого июля девятисотого года, произошло событие, которое определило всю мою дальнейшую жизнь. Было, как сейчас помню, это во вторник, во время каникул. Отец мне велел быть дома, обещал показать что-то интересное. Отца я не то чтобы любил, но уважал и боялся, потому что все его уважали и боялись: власть и богатство — великая сила. Ну вот, мама надела на меня парадную форму реального училища, хотя и жарко было, картуз форменный. «Куда пойдем?» — спрашиваю, а она смеется: «Увидишь, как дурные деньги будут жечь». Тут мне и вовсе стало интересно, потому что в нашей семье не было более святого слова. Деньги для нас означали все: они были и богом и судьей, они составляли смысл жизни, а тут — на тебе — «деньги будут жечь». Отец тоже переоделся, галстук бантом завязал, волосы брильянтином спрыснул — голова блестит, как отлакированная, — усы подкрутил колечками, на голову легкую соломенную фуражку надел, и пошли мы с ним через Большую Подвальную, мимо Золотых Ворот, мимо Владимирской на Софийскую площадь. Народу там уже собралось множество, посредине городовые стоят кольцом. А в центре круга… Да что я тебе рассказываю! Читай.