Вадим Собко - Ключ

— Ну тогда идем в зал.

В душе паренька грохотал гром, бушевал ураган. Ему необходимо сейчас, сию минуту сказать Софье Павловне, что и на этот раз судьба сыграла с ней жестокую шутку. А может, лучше поговорить с самим Лубенцовым? У Демида Хорола хватит смелости. Пусть знает, что у Софьи Павловны есть надежные друзья и защитники.

— Привет! — обрадовался Володя Крячко, увидев его в зале. — Я знал, что рано или поздно ты вернешься. Человек, попробовавший вкус самбо, не забудет этого чувства всю жизнь.

— Это не от меня зависело…

— Надеюсь, что не от врача? Пойдем, проверим.

И снова жесткие пальцы хирурга мяли, давили ногу Демида.

— В армию его в таком состоянии могут и не взять. Колено надо разрабатывать, терпеливо и длительно. Нагрузку можно усилить.

— Вот это мы сейчас и проделаем, — обрадовался Володя Крячко и действительно усилил нагрузку, так что о Софье Павловне Демид вспомнил, лишь когда мылся под душем.

— Можно вас на минуточку? — спросил он женщину, когда та вышла из раздевалки.

— Мы долго не виделись, Демид, целую вечность, — весело сказала Софья. — И я рада видеть тебя… Мне там, у входа, показалось, что у тебя что-то случилось.

— Случилось. Ольга Степановна умерла. Помните?

— Конечно. Очень жаль. Какая это страшная неизбежность — смерть.

— Да, вы правы, — сказал Демид. — Посидим немного?

Софья посмотрела в широкое окно вестибюля: у подъезда синих «Жигулей» еще не было.

— Не хотелось бы мне заводить этот разговор, — начал было Демид, опускаясь в кресло, — но и молчать не могу. Не сердитесь на меня, Софья Павловна, может, я бестактно вмешиваюсь не в свое дело, но мне страшно.

— Страшно? — Серые глаза женщины остановились на лице Демида. — За кого?

— За вас. Сегодня вы вышли из машины, за ее рулем сидел человек… И мне стало страшно.

Софья нервно достала сигарету, протянула ее Демиду.

— Спасибо, я не курю. Володя Крячко запретил.

Женщина глубоко затянулась, выдохнула легкое облачко дыма и спросила:

— Откуда ты узнал?

— Рассказал человек, сидевший вместе с ним в тюрьме. Софья Павловна, поймите меня правильно, это не сцена ревности, хотя я, признаюсь, был в вас влюблен, это страх перед человеком, который… Очевидно, в его жизни бывают минуты, когда он не управляет собой, когда чувства становятся не подвластны рассудку… Вы знали об этом?

— Знала.

— И все-таки…

— Если хочешь знать, я рада, что ты начал этот разговор. Я сама все хорошо понимаю. Я часто спрашивала себя: чем привлекал меня к себе Колобок? Ведь чем-то привлекал. Это не была легкая интрижка, как говорили в прошлом столетии. Долго думала и поняла: он меня привлек тобой, преданностью тебе, тем, что не бросил в трудную минуту, хотя мог это легко сделать. Ты когда-то сказал, и эти слова я запомнила: «Он верный». Так вот, это, скорее, относится к Лубенцову, это он верный, но нужно быть и с ним таким же честным человеком, таким же преданным ему, как и он.

— Я его не осуждаю, — глухо сказал Демид. — Я за вас боюсь.

— А я осуждаю, — строго сказала Софья. — Человеческая жизнь слишком большая ценность, чтобы так просто распоряжаться ею. Но я уверена, что у Лубенцова было время понять это. И на всю жизнь сделать выводы… Ко мне поздно пришла эта любовь, но хорошо, что пришла. И не ослепила. Я еще ничего не решила…

— Он хороший, он очень хороший, — горячо проговорил Демид, вспомнив рассказ о Лубенцове Аполлона Вовгуры.

— Вот видишь, то ты меня предостерегаешь, то агитируешь, — засмеялась Софья, — все тут так сложно… Знаешь, когда я вижу, как у него навстречу мне расцветают глаза… Ты помнишь его глаза?

— Помню.

— Где-то здесь, совсем рядом, наше счастье. И очень хотелось бы не ошибиться. Потому что та история действительно страшная…

— Посмотрите, уже стоят «Жигули».

— Да, уже стоят. Ты знаешь, человеческая психика — странная штука, я сейчас вдруг, разговаривая с тобой, все решила.

— Скажите ему об этом. Мне очень хочется, чтобы он был счастлив.

— Говорить я пока ничего не буду, — ответила Софья, загасила недокуренную сигарету о пепельницу и быстро, не прощаясь, вышла из вестибюля. Демид еще успел увидеть, как навстречу ей засветились глаза Лубенцова…

Он продолжал еще сидеть в кресле, глядя в окно, за которым только что стояли синие «Жигули», когда к нему подошел Данила Званцов и сел рядом.

— Ждешь кого?

— Нет, думаю. Послушай, Данила, ты помнишь ту нашу встречу на бульваре Ромена Роллана?

— Еще бы! И поверь мне, драться еще будете. Ты встречаешься с Ларисой?

— Специально — нет. Так, изредка, случайно, на улице. Мы с ней были соседями на Фабричной.

— К слову, вашу Фабричную уже переименовали в улицу имени Аветика Исаакяна.

— Знаю, но для меня она на всю жизнь останется Фабричной.

— Ну и что там, на Фабричной, у вас с ней было?

— Ничего. Детьми мы с ней были!

— Странно. Вроде бы действительно все так, как ты говоришь, — словно стараясь решить какую-то сложную задачу, сказал Данила, — и все-таки чего-то я тут не понимаю. Каждое третье слово этой Лариски о тебе, о том, что ты потенциальный преступник и что тюрьма по тебе плачет. Говорит, в этом нет никакого сомнения…

— Ну хорошо, допустим, я злодей в будущем, но Тристану-то до этого какое дело? Он что, хочет расширить свою адвокатскую практику?

— Он просто не может пережить, когда говорят о ком-то другом. Он умный и, если хочешь знать, по-сумасшедшему влюблен в Лариску.

— Влюблен? Что ты плетешь?..

— Что слышишь. И не плету, а говорю правду. На все готов, чтобы добиться своего, взять ее, покорить, даже, может, жениться на ней. Думаю, если бы она поменьше о тебе говорила, ему бы не так этого хотелось. Понимаешь, гордость мужская. У него репутация человека, перед которым ни одна девушка не устоит.

— И это действительно так?

— В какой-то мере. Он остроумный, щедрый, начитанный, знает много стихов, умеет тронуть нежнейшие струны девичьей души.

— И много у него этих… душ?

— Я не Лепорелло, и счет его донжуанским подвигам не веду, но знаю, что было немало. И что удивительно: казалось бы, девчата, когда он их бросает, должны его ненавидеть. Ничего подобного! И вот — на тебе: появляется этакая Лариса, которая вовсе не вздыхает по Стану, а все время говорит про какого-то Хорола. Есть от чего свихнуться.

— Она же только в десятый класс перешла, ребенок еще.

— Вот здесь ты ошибаешься, — серьезно сказал Данила, — Лариска — все, что хочешь, только не ребенок… Мы мало про нее знаем. Что-то она в себе утаивает. Вдруг начнет мечтать о вещах, нам непонятных. О возможности вдруг стать обладательницей несметных сокровищ… Откуда это у нее?

— От деда. Дед у нее был большой выдумщик.

— Все эти мечты и разговоры связаны с тобой, и только с тобой. Вот Стан и мучается. Он как-то мне сказал, что, как только она закончит школу, женится на ней и такую ей устроит житуху, что ее в дрожь будет бросать от одного имени Демида Хорола.