Нина Ивантер - Полтора года

В эту минуту дверь отворилась. На пороге стояла Мария Дмитриевна. Веля продолжала:

— Та-ак, — протянула Мария Дмитриевна, когда Веля окончила. — И вы не боитесь за ее голосовые связки? — Она положила на стол пакетик. — Полоскание. Впрочем, в нем, я полагаю, нет надобности.

Она вышла, не пожелав выслушать мои объяснения. Плохо мое дело, вряд ли еще когда-нибудь мне удастся уговорить ее.

Днем я выбрала минутку, зашла в канцелярию и еще раз заглянула в Велину папку.

«…Мать Эвелины Сорокиной, Сорокина М. А., ведет аморальный образ жизни. Дважды подвергалась денежным штрафам: за антисанитарное состояние квартиры и за нахождение в ночное время посторонних лиц. Стоял вопрос о лишении ее родительских прав».

Знаешь, Валера, когда мне в этой тюряге хорошо бывает? Вот вечер настанет, все улягутся, Ирэн от нас уберется, девчонки поворочаются-поворочаются и задрыхнут. А я вспоминать начинаю. Что-нибудь одно выберу и начинаю. Вот, например, как мы с тобой раз в кино шли. По каким улицам. И кто нам встретился. И что сказал. И как солнце светило… Или как один раз у Петуха собрались, у него мать в доме отдыхе была. Кто где за столом сидел. И где ты, и где я… А то парк вспоминать принялась, мы с тобой поджидали кого-то, а потом ты меня с ним послал взять пакет какой-то… И опять по всем дорожкам прошла, скамейку ту увидела — ива до земли ветки свесила, как комнатка зеленая получилась, тетку в панамке, собачку смирную… Нет, про это начала и бросила. Только про хорошее хочу.

Вот вчера песни вспоминать стала. Я такую вспомнить хотела — чтобы как про нас с тобой, и петь ее про себя, чтобы никто не слышал, только ты да я. Знаешь, сколько я песен помню! А такой не вспомнила.

У меня отец очень песни любил. Вот даже, например, по телевизору по одной программе футбол-хоккей, а по другой песни передают, так он непременно на песни переключит. Он всё пластинки покупал. У нас этих пластинок вагон и маленькая тележка! Мама все ругалась, на что деньги переводит, а он все равно покупал. Мы с ним любили, вот мама уйдет, мы проигрыватель включим, я к нему на колени заберусь, и вот сидим слушаем. У нас и цыганские были и какие хочешь. Опера была, «То́ска» называется. Потом, когда он ушел от нас, я на эти пластинки прямо смотреть не могла.

Вот один раз приходит. Мамы не было, к тетке в деревню уехала. Он своим ключом открыл, у него тогда еще свой ключ был, слышу, в передней топчется, войти боится. Потом покашлял, дверь в комнату отворил. Стоит, а что сказать, не знает. Потом говорит:

— Может, мы с тобой, Нерочка, музыку послушаем?

Меня так больше никто не называл — Нерочка, — только он.

— А какую? — спрашиваю.

Он обрадовался. Это я ему в первый раз на его слова ответила. А то он чего скажет, а мне как в стенку горох. Или вовсе встану и уйду.

— Давай, — говорит, — Шаляпина. Если ты не против, конечно.

Я пластинку достала.

— Эту? — спрашиваю.

— Эту.

Я тогда — раз, и об колено.

У него лицо аж черное сделалось. А мне, думаешь, жалко его? А ни капельки. Так тебе и надо. Иди, ступай к своей Женечке-едренечке, пусть она тебе пластинки крутит. Он куда ушел, там тоже девочка была, как я, Женька. Я все ее подстерегала, хотела морду набить. Мне тогда двенадцать было.

Мама с тех пор, как я что не по ее сделаю, все на него валила: не ушел бы, я не сбилась бы с толку.

Нет, неправда это, он ни при чем. Никто ни при чем.

Тут девчонки тоже некоторые так считают. Взять хоть Томку. «Мы, говорит, вовсе не виноваты, это за нами матеря плохо смотрели». — «А у самой мозги где были?» — спрашиваю. «А у тебя, — говорит, — их здесь на место поставили? Выйдешь отсюда, сигаретки-рюмочки в рот не возьмешь?» Я что хочу, то и возьму. Только на других валить не стану.

Ну ладно, вовсе не про это хотела. Я песню хотела вспомнить. А такой, как мне надо, и нет, наверно.

Тут девчонки часто про любовь треплются. Что у кого, да с кем, да сколько. Я послушаю-послушаю, плюну и пойду. Разве это любовь, что они рассказывают! Не любовь вовсе, а даже не знаю, как назвать. Я тебе скажу, Валера, я и сама раньше не знала, хотя полных пятнадцать лет прожила. Только тогда и узнала, когда в глаза твои синие посмотрела. А что до этого у меня было, так все равно, что не было, я и сама про это не помню.

В тот вечер последний ты так уставши был, что под конец заснул. Ты спишь, а я смотрю, смотрю на тебя, и знаешь, какой ты мне представлялся? Будто ты мальчик маленький, вроде сыночек мой. И так мне тебя жалко и загородить хочется. А спроси, от чего загораживать?! Кому сказать, со смеху помрет.

Когда же увижу тебя, Валерка мой, Валерочка? Ей-богу, не дожить мне тут. Это каждый день на рожи ихние глядеть, на Ирэн эту преподобную!..

Вот опишу тебе немного про нее.

Спервоначала я все маялась, понять не могла: ну с чего она поперла сюда? Ведь институт окончила, неужели другой доли себе не нашла? У нас же не Америка, безработных нет, объявления на каждом столбе. А вчера мне одна девчонка говорит: им же тут платят вдвое. Поверишь, даже на душе легче стало. А то ну никак не пойму, чего она так выкладывается. Вот смотри: на каждую группу положено две воспитательницы — этих обормоток на минуту одних не оставишь — так та, вторая, сначала в отпуск, а из отпуска прямым ходом в больницу, и наша за двоих вкалывает, денег побольше огрести. Мне миллион дай — лучше уборщицей в туалете. А она старается, из кожи лезет. А для кого старается? Взять хоть Томку. Много я разных шалав видала, сама не сахар, ну а такой покуда не встречала. Майка еще есть ей под пару. Есть и просто с приветом. А Ирэн с ними как с дочечками родными, никак расстаться не может. Нет, ты представь, мы уже в кроватях, темная ночь, только пули свистят по степи, ну уймись, дай людям покой. Так она, нет чтобы с мужем чай пить, заявляется и давай байки рассказывать. Я одеяло на голову и ну храпеть. Майка голос подает: «Смотрите, Ирина Николаевна, какая Венерка, совсем не интересуется. Давайте я ее растолкаю!» — «Ну зачем же, — говорит, — пускай спит». А ведь знает, что не сплю. Это точно тебе говорю — знает. Вот не я буду, если не придумаю, чем ей насолить.

И что, думаешь, рассказывает? Ну совсем чокнутая — сказку! Не хотела я слушать, ну такой голосок въедливый, сам в уши ввинчивается.

Я эту сказку знала. Но вроде она раньше какая-то не такая была. Или я забыла? Про Русалочку. Она свой хвост на две белые ножки сменяла, за это голос потеряла. А когда ходила — как по ножам острым. Но она все терпела, только бы ей возле принца быть. Она, когда увидела его, ей столько лет было, сколько мне, когда тебя увидела. Она принцу жизнь спасла, а он так и не узнал: она ж немая была. А потом он полюбил другую. Она сильно переживала, но плохо ему не сделала. И перестала жить. Я, Валера, ее понимаю. И целую тебя в твой прекрасный лоб.