Нина Ивантер - Полтора года

Итак, Даша.

У меня с ней свои, особенные отношения. Но если подумать, только ли с ней? Пожалуй, с каждой. Даже манера разговаривать, по-видимому, с каждой другая. Я этого до сих пор как-то не замечала, вернее, не фиксировала… У меня в группе две Оли, Немирова и Савченко. Недавно я позвала: «Оля, подойди ко мне, пожалуйста». Оля Савченко не пошевелилась. «Это не меня, — спокойно объяснила она толкнувшей ее девочке, — Немирову». Об этом стоило бы, пожалуй, подумать. Но сейчас о Даше.

Даша меня некоторым образом опекает. Так, она считает, что я недостаточно забочусь о своем здоровье. Она украдкой следит за тем, как я одеваюсь перед тем, как выйти на улицу, не забыла ли натянуть теплые носки, хорошо ли завязала шарф. Если рядом никого нет, может подойти и перевязать. Иногда она тихонько ворчит: «Вырядились тоже. Хоть бы в окошко посмотрели, если уж радио не послушали. Есть же кофточка мохеровая. Или хоть ту, синенькую, надели бы». Она знает весь мой гардероб.

Я рада, что Даша попала ко мне. Без нее наша группа обеднела бы.

Когда у нас по расписанию воспитательный час или я им просто что-нибудь рассказываю, я люблю находить среди всех ее каштановую головку, склоненную над каким-нибудь рукоделием. Даша не умеет сидеть без дела. Девчонки тащат ей все, чего не умеют или ленятся делать сами. Она штопает колготки, пришивает пуговицы, чинит, латает, укорачивает, удлиняет.

А попала она к нам… за воровство.

Они с отцом украли в колхозе мешок зерна. Зачем понадобилось отцу это зерно, Даша не знает. Как могла она решиться на воровство, этого я у нее не спросила. Уверена — не могла не подчиниться отцу.

Я никогда не заговариваю с девочками о том, что у них позади. Если они хотят, забыть, тем лучше. Свою историю Даша рассказала мне сама. Их с отцом разоблачил Тихон, тот самый, который «с того света спихан». Отца судили. А как быть с Дашей, предоставили решать комиссии по делам несовершеннолетних — ей едва успело исполниться шестнадцать. Комиссия и решила направить ее в закрытое спецучилище. До вокзала ее провожал Тихон, пообещав, что сам заколотит и будет сторожить их дом. У них в семье больше никого нет. Мать умерла, когда Даша была маленькая.

Хотела бы я взглянуть в глаза тем мужчинам и женщинам, которые, собравшись в райисполкомовском кабинете, решали ее судьбу. Не понять, не увидеть, не почувствовать, что такое эта девочка, которая стоит перед ними, мог только тот, кто не хочет видеть, не умеет чувствовать, не пытается понять. Я думаю о них с возмущением… нет, с ненавистью! И не могу уразуметь: неужели в районе не нашлось десятка-другого умных, добрых, совестливых людей, которым можно доверить судьбы детей?!

Как сложилась бы Дашина жизнь, останься она в деревне, сказать трудно. Я только знаю, что у нас ничего дурного к ней не пристанет. И что, когда она уедет, мне будет очень недоставать ее.

С месяц назад Даша попросила меня прочитать ее письмо к отцу. Забывают они, что ли, что я все равно обязана читать их письма? Но иногда почему-то просят. Вот и Даша.

Это было удивительное по деликатности письмо. Даша писала о своей жизни здесь, и получалось, что нет для нее места на земле лучше, чем наше училище, и нет лучшей доли, чем жизнь взаперти. И что если бы она осталась дома, то неизвестно, кончила ли бы она десятый класс, потому что ходить далеко, а в интернат могли и не взять, там и без нее хватает. А еще она тут выучится шить, а если б сюда не попала, кто б научил?

Поймет ли он, что дочка хочет успокоить, утешить его, снять с его души грех за нее? По его скупым, не очень грамотным письмам трудно понять, что он за человек.

Кончалось ее письмо так: «А что мы с тобой сделали, так не надо было. А теперь будем жить, нитки чужой не возьмем». Наверно, из-за этих последних слов она и дала мне свое письмо. Смутно чувствовала она, что отец может их не простить.

И он не простил.

Я ходила с этим письмом до сумерек. Никак не могла решиться отдать. Должна ли я была тогда посоветовать ей вычеркнуть эти строчки? Может быть. Не знаю.

Его письма целиком здесь приводить не буду. Только эти последние слова: «Отсюда в деревню не вернусь. Кончу срок, завербуюсь. А ты живи как знаешь. И домом владей. Мне он ни к чему».

Описать глаза Даши после того, как она прочитала эти строчки, я не берусь.

Хотела еще о Венере… Да что о Венере! Неважно у меня с Венерой.

Валерик мой миленький! Вот открыла тетрадь, а у самой руки трясутся. Ведь это, может, последний раз пишу тебе. А больше и не придется?

Мне еще в карантине девчонка говорила, что самое здесь чепэ — если избить кого. За такое — сразу в Каменск. А я вчера — сразу двоих. Ну ты скажи, ну зачем?! Ну не все мне равно? Так нет, влезла.

Я, Валера, как взбесилась, сама себя не помнила. Так им накостыляла — у одной рука как колода раздулась, у другой фингал с блюдце. Вот за такое здесь и усылают.

Каменск этот — такая же шарага, как наша, только в сто раз хуже. Там и вовсе дыхнуть не дают. Записочку подруге напишешь — сразу в штрафную. А то в колонию. Все матрацы перетряхивают, ищут сами не знают чего, и девчонок обыскивают, бумажки клочка и то не схоронишь, а тетрадку спрятать — это и не мечтай. А как же я тогда, а Валерочка?! Мне тут от них от всех иной раз так тошно делается, хоть вой, а я вспомню, где моя зеленая запрятана, лежит себе тихонечко, меня дожидается, и опять: я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно.

Если бы не это, начхала бы, ну не все мне равно — здесь, или в Каменске этом, или у черта на рогах… А еще, Валера, вот об чем жалею — об Ирэн. Что не успела ей сделать за нас с тобой. А теперь уже не успеть, все! Вот сейчас уроки кончатся, мне к директору, к Борису Федоровичу, идти. Во как быстро расчухал. И кто настучал? Томка скорей удавится, чем расскажет… А у Бориса Федоровича, у него знаешь как? Раз — и готово. Он тут повариху с работы выгнал. Она масло в банку наложила, с собой взять. Это вечером было. А завтрак уже другая готовила. Думаешь, банка какая-нибудь на литр, на два? Из-под майонеза! Вот и со мной так может: сегодня вызвал, а завтра — до свиданья, города и хаты.

Это пишу на уроке. Сенса сочинение задала. Ко мне подходит.

— Ты почему это в тетради, а не на листке?

— А я, Елена Даниловна, сначала на черновую.

— Молодец, — говорит, — ты, я вижу, девочка серьезная.

Я девочка очень серьезная, Валера. Сочинение минут за десять накатала, и в стол. Начнут собирать, я тетрадь в стол, листок наружу.

А теперь опишу тебе про драку. Правду сказать, драки никакой не было: это я молотила их от души, а они только руками загораживались.

День вчера такой длинный шел, я извелась прямо, когда ж вечер настанет, не видеть мне их никого, вдвоем со своим Валерочкой остаться! Наконец темнеть стало. Одна девчонка, Инка-принцесса, говорит: «Как жалко, такой день кончается». Я вылупилась на нее, дня тюремного ей жалко! «Так целый же день солнце», — говорит. Я не поверила прямо, в коридор вышла — там из окна далеко видать. Смотрю, небо чистое, большое, а от солнца только скобочка осталась, за елки дальние зацепилась, никак не отцепится. Значит, правда, светило. А я как в подвале день прожила.