Нина Ивантер - Полтора года

Венера продолжает бунтовать против режима. Утро. Все встали, лежит.

— В чем дело, Венера?

— А я сон досматриваю.

Вот так.

А я вспомнила свои первые дни в училище. Как давила, как угнетала меня сама обстановка этого дома, этот строгий, не знающий послаблений порядок дня; эта дотошная мелочная требовательность, эта нетерпимость к малейшему, самому ничтожному отступлению от раз и навсегда заданных правил.

День идет по жесткому регламенту, он намертво вбит в железный каркас режима. В семь часов подъем. Семь — это значит семь. Не зажмуришься, не натянешь на голову одеяло, не поваляешься минутку-другую. Да что там минутку — секунды лишней не полежишь. Звонок — вскакивай! День начался. В семь вскочила, в семь ноль пять ты уже одета, причесана, кровать застелена (ни морщинки, ни складочки, подушка кверху ухом, под тем же углом, что и на всех остальных, ни на градус отклонения). Пять минут заполнены до отказа. Команда! И ты вместе со всеми, на своем, назначенном для тебя месте в строю спускаешься во двор. Марш! Быстрая пробежка по периметру двора, и ты под команду начинаешь зарядку, усердно, истово. Иначе — тут же: «Ты что, руками болтать пришла? А ну!» Физорг группы, твоя же товарка, не даст тебе поблажки (ей тоже не дают), чуть что — полбалла долой. Счет идет на баллы: плюс балл, минус балл. К концу дня ты уже кругом обсчитана. Ты и вся твоя группа.

Семь пятнадцать. Зарядка окончена. Марш-марш, и ты снова в корпусе. Еще с вечера ты знаешь, что тебе предстоит сегодня: прибираться в спальне, вытряхивать половики, вытирать пыль. Или мыть полы в коридоре, убирать туалеты. Или дежурить по кухне. Или поливать цветники, выметать дорожки (чистить снег, если зима). И старайся, старайся, выкладывайся до конца, кое-как, шаляй-валяй не пройдет. Через двадцать пять минут санитарная комиссия под началом старшего санитара и воспитателя проверит тебя. Еле заметная полоска пыли на нижней перекладине кровати — замечание в журнале, и полбалла как не бывало.

А пищевая комиссия (в обиходе «накрывальщики») в это время накрывает столы. Старший «накрывальщик» раскладывает порционные блюда — сыр, масло, яйца — что приходится на этот день. У дежурных по кухне свои заботы. И нет в училище воспитанницы, у которой в это обычное наше утро не было бы своих обязанностей. Впрочем, как и во весь остальной день.

Восемь часов. Звонок. Все выстраиваются в коридоре. Члены хозяйственной комиссии со всем тщанием проверяют внешний вид каждой: как причесана, все ли пуговицы застегнуты, все ли шнурки завязаны. Воспитатель коротко сообщает о результатах утренней проверки. Каждый получает, что ему полагается. Команда! И шагом марш через двор, в столовую. Само собой — песня.

В восемь десять завтрак. Еще двадцать минут — и половина училища в школе, половина на производстве…

Так идет, катится наш день, расписанный по часам и минутам до вечерней линейки, когда по команде выстраиваются одна к одной все группы. Командиры докладывают («Группа такая-то в количестве стольких-то на линейку явилась»). Председатель учкома рапортует («В таком-то классе столько-то пятерок, четверок, троек…). Командир отряда сообщает, кто где когда что нарушил, кому за что благодарность.

Первое время я нестерпимо жалела их (слава богу, у меня хватило ума не дать им это заметить). Я ставила себя на их место — ох, нет, не смогла бы, не выдержала. Нет, не обязанностей — этой регламентированности, этой расчерченной до последней минутки жизни, когда ты не можешь, не имеешь права просто усесться с книжкой, а только в тот час, который тебе отвели, и ровно столько времени, сколько для этого отпущено.

Но я (довольно скоро, надо сказать) уразумела, что без этого, не мной и не при мне установленного распорядка, из всех моих благих порывов ровным счетом ни черта не получилось бы.

Давным-давно, когда меня тут и в помине не было, сюда пришли первые работники: воспитатели, до того учившие обыкновенных детей в обыкновенных школах, директор, у которого за плечами была работа в райкоме комсомола, в райисполкоме, председательство в колхозе и еще много другого, не имевшего никакого отношения к неблагополучным девочкам-подросткам. И все другие сотрудники.

Они пришли сюда, присланные различными организациями, и все по доброй воле. И поначалу предполагали действовать главным образом незлым тихим словом. Им казалось, что измученная непутевой жизнью, уставшая от собственных похождений девочка сразу же откроется навстречу кротости и ласке. Старейшие наши воспитатели до сих пор помнят, как эти «измученные жизнью» однажды сговорились и, сметая все (в том числе и воспитателей) на своем пути, ринулись к воротам, ворота затрещали, сорвались с петель, и вся орда вывалилась на улицу. Потом комсомольцы города, работники милиции искали и вылавливали беглецов. Самых предприимчивых удалось обнаружить уже в поездах и на дальних станциях. Иных только через несколько дней.

Но времена другие. Может быть, наши питомицы не такие, как те, прежние? Менее распущенны, не так жестоки, грубы, агрессивны? Охотней трудятся? Не отлынивают от ученья? И поэтому в нашем доме нет того, с чем мучились наши предшественники?

Да, сейчас нет бунтов (по крайней мере при мне ни одного), меньше побегов, нет отказов от работы (тем более коллективных). Но большой город (да и не только большой и не только город) по-прежнему прибивает к нам самых горьких, самых неблагополучных своих детей. И перечень бед, которые приводят их сюда, ничуть не уменьшился. Напротив, кое-чем пополнился. Что-то старые работники не припомнят девочек-наркоманок…

Да, порядок, да, дисциплина. Но мне легко себе представить, что может произойти, дай мы им волю. Как сильные и властные, те, что зовутся неформальными лидерами, а по-здешнему «шишкари», «бугры», не мешкая возьмут верх над остальными, и что будут творить и каково придется всем нам. Старейшие воспитатели утверждают: с этими, сегодняшними, ничуть не проще и не легче. Просто мы кое-чему научились.

А что до порядка, то он у нас поддерживается неукоснительно. Хотя, признаться, я бы в нем кое-что изменила. Ну хотя бы это: за проступок одной отвечают все. Так, всю группу, которая из кожи лезла, набирая баллы, вдруг лишают поездки в областной город (есть у нас такая мера поощрения). И — прощай цирк, вольное хождение по улицам, обед в столовой вместе с другими гражданами, где возле твоей тарелки полный прибор: ложка, вилка, нож. Нетрудно представить себе, какая ярость одолевает ни в чем не провинившихся. Воспитателю не всегда и углядеть, каково придется той, виноватой. Бойкот — что может быть страшней в нашем замкнутом доме!

Ну а что касается собственно режима, то, как ни жалеешь девчонок, а они привыкают. Одна раньше, другая позже. Привыкают, что им остается! Проходит время, и новенькая, своевольная девушка, которая дома вставала, когда хотела, ложилась, когда вздумается, а то и вовсе не ложилась — отсыпалась днем — смиряется. И однажды вдруг оказывается, что воскресное утро, когда подъем на час позднее, становится для нее самым мучительным. Она томится, не зная, что ей делать с этим подаренным ей часом. Раньше восьми вставать не разрешается.