Нина Ивантер - Полтора года

Наконец десять пробило. Мы умылись, в ночное переоделись, улеглись. Ирэн в спальню входит. «Доброй ночи, девочки. До завтра». Девчонки некоторые скулить стали: «Ну посидите с нами, ну хоть минуточку!» А я думаю: вали, вали отсюда, за день осточертела. Ушла. Свет погасили. Только под самым потолком лампочка синяя горит, ничего не освещает, саму себя. И во всей спальне только я одна не сплю.

И вот ты смотри, Валера, лежу на койке казенной, в комнате еще тридцать кобыл, за окном двор тюремный, ворота железные на запоре. А я — будто ничего этого нет! — стою под липкой молоденькой, тебя дожидаюсь, а мне в лицо ветер теплый листьями пахнет. И вот — ты идешь, гитара за спиной. Я к тебе кидаюсь. И тут сбоку Томкин голос:

— Эй ты, дрыхалка, хватит храпеть!..

Я прямо как с неба свалилась, об матрац бацнулась, опять я в этой спальне проклятой.

Томкина кровать рядом с моей, дальше Алька спит. Вот она Альку и будит.

Про Альку что сказать? Я таких за людей не считаю. Вот вели ей Томка, чтобы грязь с улицы жрала, зачерпнет и жевать станет. А Ирэн лопоухая ничего не видит. Ну зачем их в разные концы не положила? Зачем сейчас не разведет?.. Хотя подумать, так Томка ее с любого конца достанет, Альку эту. Той если только на луну податься.

Ну вот разбудила ее Томка. Ладно, жду, что дальше будет? А дальше Томкин голос хрипатый:

— А ну, Алюня, полезай ко мне. Ну, живо, живо!

Меня, Валера, аж заколотило. Это я не терплю, ну с души воротит — когда девчонка с девчонкой, я бы с такими не знаю что сделала. Ну пока молчу: неужели пойдет?! Слышу, кровать под Алькой заскрипела. Встает!..

Я вскочила и давай их молотить. В спальне темнотища синяя, а мне свет ни к чему, куда ни стукну, все по ним попадаю, то по одной, то по другой. Одна охает не опомнится, другая собачонкой скулит.

И как только ночная не учуяла. Это я тебе, Валера, не писала, а нас ведь и по ночам сторожат. Сидит тетка-охранница в коридоре, чуть что, прет в спальню. А тут задрыхла, что ли?

Наш весь конец проснулся. Потом из дальнего голос подают:

— Что? Что такое?!

Ну, думаю, сейчас Томка задаст концерт на мотив: «Караул, граждане!» А она с кровати сползла, в проход выбралась.

— Вы что, — говорит, — девочки. Ничего такого. Это я с кровати свалилась, примерещилось что-то. Вы спите, ночь еще.

Девчонки ничего и не подумали, позевали, поворчали, снова заснули. А Томка, слышу, ворочается. Потом хрипит, еле слыхать:

— Ты, Венерка, может, собираешься Ирэн доложиться, так лично я не советую. Нам с Алькой ничего не будет — мы ж тебя пальчиком не тронули, а тебя, так и знай, в Каменск. Ты, может, не знаешь, что наделала? А у меня рука на ниточке висит.

А я только тут очнулась: как же это я про Каменск позабыла?!

Утром поднялись. Ирэн, само собой, уже тут как тут. Все воспитки как люди — в свой час являются, этой неймется. Вошла в спальню, ну ясно, все мигом усекла. Альку с фингалом и Томку — рука в полотенце увернута. Но вот как про меня докумекала, убей не-пойму. Томка одно дудит: с кровати грохнулась. А из Альки и так-то слова не выколотишь, тут вовсе немая сделалась.

— Ну а ты, Венера, ничего не хочешь мне сообщить?

— Почему, — говорю, — могу. Последнее известие. Сегодня в нашем городе землетрясение не ожидается. Температура плюс с минусом.

Ничего не сказала. Отошла. Я б раньше за такое до смерти обозлилась бы: ничем ее не выведешь! Ну а сейчас один Каменск в голове. Это ж подумать только — ни строчечки не написать, ни буковки не вывести. Ты это не знаешь, Валерочка, а я когда пишу тебе, ты вроде рядом со мной дышишь. Ну как же я теперь без тебя!.. Не забывай меня, голубчик, тосклива жизнь мне без тебя — песня такая, цыганка поет, — дай на прощанье обещанье, что не забудешь ты меня.

Я-то тебя не забуду. Это знай навсегда.

Идет, идет жизнь, и вдруг, как тревожная нота в оркестре, что-то пронзительно вскрикивает, и уже нет покоя.

Так со мной сегодня после Сониного письма. Если его можно назвать письмом. Одно слово.

Это была несчастнейшая девчонка. В свои семнадцать она, казалось, была старше меня. Ссохшееся желтое болезненное личико, глаза в черных полукружьях. Собственно, ее надо было направлять не к нам — на лечение. Но попалась она на краже. Знала ли комиссия, что она наркоманка? Как бы То ни было, она оказалась здесь.

Позже, когда у нас с ней установились доверительные отношения, она рассказала:

— Ну крала. А что было делать? Вы ж не знаете, что это такое — когда тянет! Это ж никаких сил, убить можно. А на укольчик, ого, какие деньги надо, да еще достань. Тогда нюхать стала. Это-то раздобыть — раз плюнуть, да и стоит копейки.

О ее беде я узнала задолго до этого разговора.

Она пробыла у нас с месяц. Как-то ей вместе с другими велели покрасить оконные рамы в библиотеке. Через некоторое время я заглянула туда. Девчонки работали. Сони не было. Они кивнули куда-то в сторону: голова у нее заболела, что ли?

В окно било весеннее солнце, пахло молодыми листьями. А за книжными шкафами, на полу лежала девчонка, укрывшись с головой старым половиком, подтянув колени к подбородку и уткнувшись лицом в жестяную банку с остатками масляной краски.

Мы с врачом, Марией Дмитриевной, много мучились с ней. Мария Дмитриевна связалась с городскими наркологами. Кстати, у меня создалось впечатление, что не так-то они много могут… Но, может быть, вынужденное воздержание тоже лечение? Во всяком случае, Соня стала понемногу выравниваться, у нее появился аппетит (а то ведь ничего не ела), в дневнике замелькали первые тройки. Мастер, Евдокия Никифоровна, похвалила ее на собрании за аккуратную строчку. Она участвовала в соревновании по бегу, и хотя пришла предпоследней, пришла все-таки.

А через полтора года мы ее выпустили. Аттестат зрелости. Разряд по профессии. Письмо в ее город — просьба не просто устроить на работу и позаботиться о жилье, а на первых порах еще и присмотреть. У Сони родных нет, выросла в детском доме.

Ну а потом письма от нее, одно, второе, третье. И долгое-долгое молчание. И вот письмо (в ответ на настойчивое мое). Одно слово. «Всё!!!»

Сквозь частокол восклицательных знаков я разглядела отчаяние, тоску, бессилие, безнадежность. Она опять оказалась в том черном провале, откуда не выскочить, не выбраться, не убежать, не спастись.

Всё.

Ну, слушай меня, Валерка! Слушай, Валерочка — синие глаза! Никуда меня отсюда не усылают!!! Вот сижу пишу и сама себе слово даю: никого тут больше не трону, пусть они хоть передушат, передавят друг дружку, я в ту сторону и не погляжу. Одно только жалею: мало Томке надавала, надо было и вторую руку изувечить.

Я когда в административку к директору шла, она меня в коридоре нагоняет, в лицо мне смеется:

— Я лично тебе вот что посоветую: ты когда в Каменск прибудешь, ты не зевай, пристукни там какую-нибудь, да так, чтобы не сразу очухалась, тогда тебя моментом — в колонию. Или в тюрьму посодют. А тебе там самое место.