Нина Ивантер - Полтора года

— Он… он у меня и раньше был… всегда.

— Синяк?

— Ага, синяк… еще, когда маленькая была… а вы… вы не…

— А я не замечала, — помогаю я.

— Не замечали. Потому… потому что… — она, видно, забыла инструкцию.

— Ну-ну, — подбадриваю я. — Что тебе Тамара велела сказать?

Не очень достойный прием. Но у меня нет выхода.

— Она… она велела — что раньше я причесывалась на другой бок…

— Кто велел? Я велела?! Ты что врешь!..

Ах ты бедняга, думаю я о Але, ну чем она тебя взяла, чем держит? Ведь ни ума, ни сердца, ни малейшего, хоть чуточного обаяния. Ну ты посмотри на нее и на себя… И тут я неожиданно для них (и для самой себя!) говорю:

— Ну-ка, живо, сядьте друг против друга. Так. Поставьте локти на стол. Теперь ладонь в ладонь. И — кто кого.

Секунда — и вялая Томкина рука прижата к столу.

— Вот видишь, — говорю я Але.

Как расшифрует она это неопределенное восклицание?

Они уже за дверью, и я слышу голос Тамары:

— Подумаешь! А я, может, нарочно. А захотела бы, так в два счета…

Интересно, что сказал бы Б. Ф. по поводу такого моего педагогического эксперимента?

Сегодня — неожиданность. Ко мне пришла Аля. Она стояла у дверей бытовки и ждала меня. Может быть, давно. Я заметила заведенный за спину крепко сжатый кулак. Войдя в комнату, она протянула мне разжатую ладонь.

На ладони лежало тонкое колечко с бледно-голубым камешком.

Я ждала.

— Мама прислала. В кульке с конфетами лежало. А она велит, чтобы отдала.

Я не спрашиваю, кто она. И говорю спокойно:

— И ты собираешься отдать?

Она мотает головой.

— Так и не отдавай.

— Она сказала, тогда вам расскажет, а вы все равно отберете. Потому что нельзя.

— Ну и пусть говорит.

Аля снова сжала руку с колечком.

— Она сказала, все равно у нее будет.

— Каким же образом? Ведь ты не отдашь. Или отдашь все-таки?

— Она говорит, — отвечает девочка не сразу, — вы домой уйдете, она заведет в бытовку и силком.

— Так ты же сильней! — удивляюсь я несколько преувеличенно.

— А они с Шуркой спаруются.

Шура не моя, она из другой группы. Их с Тамарой объединяет общая страсть: подавлять, унижать, измываться. Иногда даже бескорыстно, но чаще — стремясь извлечь хоть какую-то выгоду. На этот раз — колечко. Впрочем, для Шуры это, кажется, больше игра. И я надеюсь, что ее воспитательнице с ней легче, чем мне с Тамарой.

Аля ждет моего ответа.

— Ну и что Шура! — говорю я.

Тут все антипедагогично. С самого начала. У нас не разрешается присылать ничего, кроме лакомств, и то с определенными ограничениями. И первое, что я должна была, — это строго напомнить Але об этом. Второе. Тут же отнять кольцо. И, наконец, вызвать Тамару, сделать ей внушение, пригрозить наказанием, вызовом к директору — чем угодно. Словом, любым способом оградить Алю от расправы.

Я не делаю ни того, ни другого, ни третьего. Я предоставляю Алю самой себе. Я оставляю ее один на один с наглой, бессовестной, безнравственной девчонкой, которая и так до невозможности запугала ее. Я иду на риск, сама при этом не рискуя ничем. Разве что бессонной ночью. Что я делаю?! И все-таки я делаю именно это. И не нахожу ничего лучшего, кроме того, чтобы напоследок сказать:

— Слушай, да ну ее к черту, эту Томку. Ну что ты на самом деле!

Аля нерешительно кивает и уходит.

А я отправляюсь домой и ложусь спать. И лежу с открытыми глазами. И уговариваю, убеждаю, гипнотизирую себя: ты — все правильно, правильно, правильно. Да, ты могла уберечь ее от сегодняшнего ночного ужаса. А ту, другую, урезонить, приструнить, остановить, наказать. Но что бы это изменило для Али? Только укрепило бы ее в том, что без чужой помощи она бессильна. А это для нее самое страшное. И не только здесь, у нас, покуда с ней рядом Тамара. А и в той жизни, что у нее впереди, без нас, далеко от нас. Потому что и там может найтись на нее какая-нибудь Томка. Такие безошибочно чуют, кого можно поработить. Нет, она должна отстоять себя сама, поверить в себя. А второго такого случая ей может и не представиться. Нет, все правильно. Только так.

Я говорю это себе, а перед глазами тесная, уставленная шкафами комната — и девчонка, загнанная, затиснутая в угол. А перед ней те двое… Нет, все-таки не двое, утешаю я себя: Тамаре не нужен помощник, она слишком уверена в себе. То жалкое сопротивление, которое, может быть, впервые оказала ей Аля (прежде, чем решилась украдкой прийти ко мне), вряд ли поколебало эту наглую уверенность. Кроме того — колечко. Его не разделишь на двоих. А «за так» Шура, пожалуй, не согласится. Ну и что? А если Тамара все-таки возьмет верх?.. И ничего я сейчас больше от жизни не прошу и не жду — только это: чтобы девочка выстояла, не струсила, не сломалась. Так и будет, говорю я себе, спи… А мне хочется вскочить, бежать, мчаться по темным дождливым улицам, взлететь по лестнице, отворить дверь и увидеть их друг против друга.

Спи, идиотка, приказываю я себе. Расслабься. Ну! Вот твое тело тяжелеет… ноги становятся теплыми… ты засыпаешь… засыпаешь… Что-то мой аутотренинг сегодня буксует. То, что со мной сейчас, только похоже на сон, но это не сон. «Бабушка, говорю я в этом сне и несне, помолись, как ты умеешь. Ведь он иногда тебя слушает».

У моей украинской бабушки свои, особенные отношения с богом. И молитвы тоже не канонические. «Боже ж ты мий, боженька, ну хиба ж ты сам не розумиешь! Так зроби все, як треба». Совсем маленькая, я в случае крайней необходимости просила бабушку вымолить для меня что-нибудь. Бабушка соглашалась не всегда: она точно знала, что бог сделает, а что «не схоче».

«Вин схоче», — говорю я сейчас, для пущей убедительности по-украински. И просыпаюсь. Но разве я спала?

По-настоящему я засыпаю только под утро. И так крепко, что опаздываю на работу. Всего на две-три минуты. Но до сих пор такого не случалось.

Они уже стоят в строю. Сейчас Оля даст команду, все разом повернутся и марш-марш в столовую. Я слышу чей-то шепот: «Горе пришло…» В первую секунду вздрагиваю. Но ничего страшного: кто-то подсказывает начало песни, которую они запоют, когда окажутся во дворе. Оля уже выпрямилась, чтобы отдать команду, когда Аля делает шаг вперед и поднимает руку, словно на уроке.

— Пожалуйста, Аля, — говорю я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, как можно ровней.

Я напряжена до крайности. Сжатые в кулаки руки держу в карманах, я не успела снять плащ.

— Ирина Николаевна, — говорит девочка высоким, чуть дрожащим голосом, — мне мама прислала на рождение колечко, так вы спрячьте, а когда буду уезжать, отдадите. А если нельзя, пошлите ей обратно.

— Хорошо, Аля, — говорю я спокойно, совсем спокойно. И беру у нее с ладони колечко с голубым камешком.

— Нале-во! — командует Оля. — Шагом марш!

Я смотрю, как они маршируют по нашему длинному коридору. Потом слышу, как Хлопает нижняя дверь. А через некоторое время до меня доносится: