Нина Ивантер - Полтора года

Все четыре студенческих года и получала свои пятерки, и все было для меня ясным и расчисленным чуть ли не до конца моих дней. Сомнения стали одолевать меня, только когда меня приняли в аспирантуру. Я готовила свой кандидатский минимум. И все было бы отлично, если бы не странная тоска, которая охватывала меня, чуть я задумывалась над тем, что у меня впереди: диссертация (которую я уже начала вымучивать из себя), защита, звание кандидата. А там научные работы — одна, другая, третья (иначе как же? Луч же света!).

Итак, я сидела на скамейке под большой сосной, с Овидием в руках. Я перевернула страницу, и на нее с легким, легчайшим стуком упала сосновая шишка, чуть подпрыгнула и замерла. Я взяла ее в руки, потерла меж ладонями, вдохнула сильный смолистый запах — и не успела выдохнуть, когда поняла: все! Никакой аспирантуры, никакой диссертации, никакого кандидатства. С этим покончено. Навсегда.

Вот так, внезапно, в один миг, с легким стуком сосновой шишки о страницу Овидия я приняла решение, напрочь изменившее мою жизнь. И что бы ни утверждал потом Дима, оно не было ни легкомысленным, ни авантюрным.

Способность воспринимать знания и способность создавать собственное лежат в разных и к тому же не всегда сообщающихся отсеках. Мы ошиблись во мне. Я и мои учителя. Я начала смутно чувствовать это, еще когда корпела над своим дипломом. Слишком уж тяжко он мне доставался. Дима сурово наставлял меня:

— Пойми, это работа. Работа и должна быть трудной. Иначе это не работа, а игра.

Я робко думала: а может быть, она, работа, и должна быть немного игрой? Ну не в том смысле, чтобы относиться к ней несерьезно. Но ведь существует выражение — работает играючи. Вот этого я и хотела для себя — чтобы играючи.

Я сидела на скамейке, блаженно отдыхая. У меня было чувство, что я выполнила какой-то долг (перед собой? перед Овидием?), а не всего-навсего послала к чертям собачьим, вычеркнула из своей жизни год унылого труда. И Овидий, которого мне уже не нужно было раздергивать на цитаты, снова стал для меня тем Назоном, с тенью которого бродил Пушкин по крутому берегу Дуная.

В эти минуты я не думала ни о чем. Ни о своем научном руководителе, на которого я обрушу свое решение. Ни о Диме, который будет ошеломлен и постарается во что бы то ни стало переубедить меня. Ни о папе, который ничего не скажет, будет только покашливать, выдавая этим крайнее свое недоумение и огорчение… Все это было у меня впереди. А пока я сидела под высокой сосной, наслаждаясь давно забытым чувством свободы и нимало не подозревая, что по садовой дорожке, выражаясь высоким слогом, ко мне уже идет моя судьба. В лице моей бывшей учительницы Елены Даниловны.

Когда-то Елена Даниловна была для меня главным человеком. Почти наравне с папой. Папа остался для меня тем же. А вот с Еленой Даниловной что-то произошло. А может, не с ней — со мной? Мои нынешние глаза видят в ней не то, что видели когда-то, когда я была ребенком.

Мы с ней встретились случайно, спустя годы. И эта теперешняя многоречивая, несколько суетливая женщина никак не совпадала с той, из моего детства. Так они и остались для меня две: та, давняя любимая Елена Даниловна. И эта, сегодняшняя Е. Д., которую я тоже люблю, но иначе. Я не могу забыть, сколько она сделала для меня в тот несчастливый год, когда от нас ушла мама. Кстати, внешне она почти не изменилась. Те же темные, на прямой пробор, волосы, только в них появилась проседь, те же круглые, немного слишком близко сидящие глаза.

И вот так случилось, что ей, первой, я сказала о своем решении. Сказала, и тут же пожалела. Потому что не успела я договорить, когда уже знала, что она скажет: «Ах, Ира, Ира, как неразумно, как поспешно…» Она так и начала.

— Ах, Ира, Ира…

И вдруг смолкла. В ее круглых глазах блеснуло уже что-то другое — не укоризна. Она помолчала, потом сказала решительно:

— Слушай меня, Ира. Конечно, научная работа… это очень… Но практическая деятельность — это, знаешь, даже… — Тут она запнулась. Необходимость определить что-то более или менее отвлеченное всегда ставила ее в некоторое затруднение. Она помолчала. И еще решительней:

— Вот что, Ириша, раз уж ты так решила, пойдешь к нам. Нам нужны именно такие.

Она не стала уточнять, какие «такие». И сразу перешла к делу. Она и раньше рассказывала мне о своем училище, только тон был несколько иной, не столь восторженный. Но я уже не слушала, и мне хотелось, чтобы она ушла. Я думала о Диме. О том, что как бы я ни хотела его утешить, изменить уже ничего нельзя.

— Ну так как? — спросила Елена Даниловна.

— Хорошо, я подумаю.

Никак она не уходила.

— И с работы будем возвращаться вместе. Я, когда не тороплюсь, всегда этим путем. — Она помолчала и выдала последний аргумент: — В конце концов, если ты надумаешь вернуться к научной работе — пожалуйста! Можешь писать на наши темы. У нас эти диссертации, можно сказать, прямо на полу валяются.

Каким бы случайным и неожиданным не было это предложение, я то и дело возвращалась к нему. А что, если в самом деле туда, к этим отпетым, а по существу несчастным девчонкам? Я тут же останавливала себя: ну что за чушь, ну зачем тебе это, и куда ты денешь то, чем набита твоя голова? Зря, что ли, все эти годы выкладывалась?! И опять: но ты же хотела настоящего.А что может быть настоящейэтого! И потом: ведь когда-то, в доовидиеву пору, ты собиралась податься в учителя… Так я томилась месяца два-три (никогда не думала, что безделье может быть таким утомительным). И все-таки пошла туда!

Если мое первое сообщение привело Диму в отчаяние, то теперь он был просто сражен.

— Ну почему училище? — сказал он с тоской. — Нет, в самом деле, какого черта училище? Да еще специальное, закрытое. — Это он произнес уже в полной ярости.

— Так временно же, — сказала я кротко. — Потом они сами увидят, что я им ни к чему, и выставят меня.

— Тогда зачем же? Где логика?

Логики не было.

— Мне интересно, — смиренно сказала я.

— Интересно?! Это тебе интересно? Да ты понимаешь ли, с кем ты будешь иметь дело? Интересно! Эти девчонки, которых они стаскивают со всей страны, это же фактически издержки общества. Какой-то процент непременно отклоняется от норм человеческого общежития. Это неизбежно. Ну и пусть с ними возится твоя Елена Даниловна, дорабатывает до срока. Тебе-то к чему?

Резонно было бы сказать: где издержки, там и вина. А раз так, кому же, как не обществу, исправлять то, что оно натворило или допустило, а поскольку общество — это я… Но мы с ним оба не выносим риторики, и я промолчала. А кроме того, что бы я сейчас ни сказала, он счел бы это лишним доказательством моего легкомыслия, непоследовательности, даже инфантильности. Честно говоря, я на него сердилась. Нельзя так наседать на человека, лишать его права выбора. Такое никому не позволено, даже любящему мужу. Но и этого я не сказала. Я жалела его. Он был искренне убежден, что, сделав одну глупость — уйдя из аспирантуры, — я теперь усугубляю ее. Он страдал по-настоящему. И я понимала его. Я понимала его и себя. Он — только себя.