Нина Ивантер - Полтора года

В тот вечер вот как было. Она сначала вроде бы сразу уйти хотела, а потом чего-то осталась. Села на кровать крайнюю, говорит:

— Расскажу вам про одну очень старую женщину.

Ну скажи, причем к нам старухи? А куда денешься, из спальни не сбежишь.

Эта женщина — соседка ее, на одной площадке живут, ну вовсе чокнутая старуха. Сколько лет с войны прошло? Сорок! Так она сорок лет, каждое воскресенье, ставит на стол две тарелки, для себя и для сына своего. Этот сын в первый год, как война началась, ушел на фронт. Ему почти столько лет было, сколько мне, десятый окончил. Она молила-умоляла. Ушел. Он ей оттуда стихами писал. Сам сочинял.

А сам не жил. Убили его. Он думал, ни за что не убьют. А убили. Он еще так писал:

Она и ждет. Это с ума сойти — сорок лет! А она ждет.

Вот это рассказала. Никто ничего не спросил. А чего спрашивать — все ясно-понятно. Тихо было. Уже потом, она ушла, Дашка говорит:

— Вот бы нас отсюда выпускали, непременно сходила бы к ней.

— А зачем?

Это Герасим-толстый зад вопросик кидает.

— А что она одна и одна. Посидела бы, порассказала бы чего. Или хоть полы у нее вымыла.

Герасим заткнулся. Она дальше говорит:

— А все равно пойду. Вот уезжать буду, и в тот день сначала к ней, а потом уже на поезд. Что я, домой не успею! Поживу у нее сколько-то.

Томка как заржет.

— Поживет она! Старуха к тому времени, знаешь, что? Окочурится, вот что. Ей в обед сто лет.

Ладно, не хочу про эту заразу.

Вот свет погасили. Я сигареты из-под подушки вытащила.

— Эй, — говорю, — кто посмолить хочет? Угощаю.

Они, даже кто заснуть успел, глаза продрали.

— Мне, мне!!!

Я одну сигаретку прикурила и вместе с пачками пустила по кроватям. Девчонки от сигареты прикуривали и дальше передавали. Потом одна пачка недокуренная вернулась ко мне. Значит не все брали.

— Кто по второй хочет? — спрашиваю.

А Дашка со своей кровати.

— Эх, вы! Ирэн, знаете, как нагореть может.

— Ничего ей не будет, — это Майка малоумная голос подает. — До утра все выдует.

Выдует как же! На улице холодина, ветер, дождик лупит. На всю спальню одна только форточка открытая. К завтрашнему вечеру и то не разойдется.

Лежат дымят девчонки. А я думаю, интересно, что ей за это будет? Выговор или еще что? А вдруг вовсе выставят из училища? Ладно, доживем до завтра.

Пора, давно уже пора привыкнуть к тому, что в нашем доме в любую минуту на любого воспитателя (в том числе, естественно, и на меня!) может свалиться любая пренеприятнейшая неожиданность. Пора-то пора, а что-то никак не привыкается. Вот и сегодня. Я пришла утром… Нет, начинать надо со вчерашнего вечера.

Вчера вечером я, как всегда, перед тем как уйти, зашла к ним в спальню. На этот раз только для того, чтобы пожелать им доброй ночи. День был суматошный — воскресенье, помимо обычных наших обязанностей, их не отменяют никакие праздники, еще баня, репетиция и венец недели — кино.

Я остановилась в дверях. И тут Оля Савченко, приподнявшись на локте (они уже лежали в постелях), сказала:

— Ну что они привозят! Всю неделю ждешь, ждешь, а привезут, и смотреть неохота. Ирина Николаевна, вы им там скажите.

Оля говорила о фильме, который сегодня показывали. Я тоже смотрела его. Может быть, то, что происходило на экране, и говорило что-нибудь людям, пережившим войну. Но у меня и, наверно, в еще большей степени у девочек только досадливое чувство: скорей бы конец! Я не успела ответить Оле, когда с другого конца спальни раздался капризный голосок Инки-принцессы:

— Все про войну и про войну. Прямо задушили этой войной.

И я уже не могла уйти. Что-то во мне словно вскрикнуло: нельзя!

Если сейчас расшифровать это «нельзя», то оно означало вот что: нельзя, чтобы пережитую их народом войну они ощущали как нечто к ним не относящееся. Нельзя, чтобы в их душу и память так или иначе не вошли эти четыре года, когда народ, к которому они принадлежат, защищал себя и свое будущее, то есть их. И наконец нельзя про войну — как в этом фильме. Про войну или по-настоящему, или никак. Последнее, впрочем, относилось уже не к ним.

Я размотала шарф и вошла в спальню. Они смотрели на меня с ожиданием. А я еще не знала, что я им скажу. Не начать же выговаривать, учить, что до́лжно им чувствовать, когда они смотрят, читают или слушают про войну. Наверно, нет ничего глупей, бессмысленней или даже вредней, чем пытаться заставить чувствовать насильно.

Если бы у меня было время, я, может, нашла что-нибудь другое. Но времени не было, они смотрели на меня и ждали.

— Я расскажу вам, — так я начала, — про одну очень старую женщину. И про ее сына.

Эта женщина — моя соседка, Анна Илларионовна. Наши двери выходят на одну лестничную площадку. Иногда, по вечерам, чаще всего в субботу, Анна Илларионовна поджидает меня. Поднимаясь по лестнице, я вижу, как она сидит в своей прихожей на стуле и смотрит в приоткрытую дверь. Сколько времени она так сидит, не знаю. Увидев меня, она поднимается, снимает дверную цепочку.

— Вот, — говорит она и протягивает мне письмо.

Я вхожу в квартиру, усаживаюсь на диван и осторожно вытягиваю письмо из конверта. Со стены на меня смотрит большеротый подросток. Снимок явно любительский. И я каждый раз поражаюсь тому, как уловил несовершенный аппарат момент напряженной жизни этой души. Мальчик смотрит радостно, открыто — и тревожно. Он готов ко всему: к счастью и к испытаниям, к радости и к беде. Так я читаю это лицо.

Это сын Анны Илларионовны, Гриша. Письмо, которое я держу в руках, он написал примерно через год после того, когда в школьном дворе щелкнул затвор снимавшего его аппарата. То есть больше сорока лет назад.

Я бережно разворачиваю листок. Неизвестно, сколько еще раз мне придется вот так, вслух, читать его, а он уже стерся на сгибах, некоторых слов не разобрать. Но я могла бы прочитать его, не вынимая из конверта. Я знаю его наизусть. Как и все остальные Гришины письма. И всякий раз меня наново удивляет лицо Анны Илларионовны. Она слушает так, будто сейчас, в первый раз ей предстоит узнать, что там, в этом письме. Дыхание у нее прерывистое, некоторые строчки она просит прочитать дважды.

Она отпускает меня не сразу, ей хочется поговорить. Иногда она вытаскивает какую-нибудь Гришину тетрадь, все равно какую — алгебра, физика, история… Я листаю их. Или спрашивает о чем-нибудь. Например, сколько мне лет. Я говорю. Она качает головой.

— Жаль. А то как бы хорошо. И квартиры рядом.

Это она примеряет меня к своему мальчику. Она знакома с Димой и знает, что он мой муж… Недавно ей предложили обменять квартиру. Обмен для нее выгодный: лифт, балкон, мусоропровод. Ничего этого в нашем доме нет. Она отказалась. А Гриша? Придет, а ее нет. Она ждет его каждое воскресенье.