Нина Ивантер - Полтора года

Наши встречи кончаются всегда одинаково. В какую-то минуту я понимаю: я ей больше не нужна, даже мешаю. Я поднимаюсь, она торопливо провожает меня до дверей и спешит обратно. Я знаю, сейчас она будет прибирать квартиру, стряпать, готовиться к завтрашнему дню. Завтра она накроет стол на двоих и будет сидеть долго-долго. Потом поднимется и будет убирать со стола. Что происходит в это время в ее душе, я и представить себе не могу.

Во всем остальном она нормальна и разумна. Здраво рассуждает обо всех житейских делах. Живет обычной, поневоле ограниченной жизнью пожилого, уже не работающего человека. Но во всем, что касается сына, она осталась в том далеком времени. Не знаю, что сказали бы на это психиатры. Наш участковый врач, милая сердечная женщина, хотела было направить ее на лечение, но раздумала: станет ли она счастливей, если ей удастся вернуть память? А мне иногда кажется, что где-то в самой глубине ее душа знает правду. Когда однажды я ей поддакнула: да, конечно, завтра он может приехать, она посмотрела на меня умными скорбными глазами и ничего не сказала. Но в следующую субботу вновь высматривала меня поверх дверной цепочки с письмом в руках.

Всего писем пришло около двадцати. То письмо, которое я читала ей в последний раз, начинается стихами. Стихи почти в каждом письме. Собственные строчки перемешаны с чужими. Есенин, Симонов, Блок, Пушкин. Это, по-видимому, его не смущало. Я даже допускаю, что он этого не замечал. Главное было — выразить себя, свое…

До дому было еще далеко, и я все прокручивала историю этой горестной жизни матери и сына. И вдруг поймала себя на том, что завидую ему, сыну, Грише. Его душевной, духовной связи с матерью.

Мое раннее отрочество мамы не знало. Она ушла от меня, от нас с папой, когда мне едва минуло семь, а вернулась, когда я была уже взрослая девочка.

Я не была одинока в своем сиротстве: в нашем классе у многих были неполные семьи: уходили отцы, попадали в заключение матери. Но то было другое. Меня покинули,от меня отказались,меня не хотели.Как передать это ощущение ущербности, неполноценности, второсортности, что ли? Страшно произнести, но если бы моя мама оказалась в тюрьме или даже умерла, это не было бы для меня так ужасно.

Однажды я случайно наткнулась на мамин старый шарфик. Я запрятала его подальше. А когда папа ушел, вытащила его и все вдыхала его запах — шарфик пахнул мамой. Когда я оставалась одна, я часто доставала его, обматывала вокруг шеи и сидела так долго-долго. А однажды схватила ножницы и изрезала его!

Не из-за того ли далекого горького моего одиночества меня (такую благополучную сегодня) потянуло к этим обездоленным? Чем-то они были мне сродни? И не оттуда ли моя чрезмерная, как настаивают иные мои друзья, сосредоточенность на собственных переживаниях? И еще многое, чего я в себе не люблю?..

Но стоп! Хватит о себе. Возвращаюсь к девчонкам.

Я не могла рассказать им о Гришиных подвигах. Я не знаю, были ли они, если не считать, что подвигом была сама его жизнь. Я просто рассказала о мальчике сороковых годов им, девочкам восьмидесятых. Я хотела, чтобы они представили себе его живого. Вот он поднялся со школьной парты и пошел на войну. И о его матери, навек потрясенной войной, которая окончилась четыре десятилетия назад, а для нее не кончится никогда.

А думала я еще о его детях. О его прекрасных детях, которые не родились. И он не передал им тех высоких душевных качеств, которыми был наделен, которые шли из глубины его рода, из глубины времени. И вот оборвалась эта цепь, и никакими силами ее не соединить, не продолжить.

На этот раз я к ним не примеривалась. Я говорила то, что думала, и теми словами, какими думала. Мне казалось, они меня понимают…

Потом я шла по пустынным поздним улицам и думала о них. Нет, я вовсе не рассчитывала, что эта история должна пронзить им душу. То, что трогает меня, совсем не непременно должно умилять их. Иногда мне кажется, что хотя нас не разделяет и десяти лет, мы с ними — разные поколения, в чем-то я ближе к тем, которые отстоят от меня почти на полвека. К тому же Грише. К моему отцу, который не успел хлебнуть войны. Даже к деду, который с нее не вернулся… А может, все дело в разнице воспитания, среды, условий жизни? И окажись я или любая из нас, воспитателей, на месте какой-нибудь моей Майки или Тамары, из нас могло бы вылупиться примерно то же самое?

Однажды я высказала это предположение на каком-то нашем совещании. В ответ на выступление Лидии Артамоновны (в просторечии Артамоши). В ее словах прозвучало не просто высокомерие, неуважение к тем, кого она воспитывает (уважать их, правда, трудновато), а презрение: она явно относила их к людям иной, низшей породы. И вот тут я и высказалась. Артамоша оскорбленно пожала плечами. Остальные, мне показалось, призадумались. Б. Ф. был непроницаем…

Итак, я брела домой и думала о них, о своих девчонках. О том, что в конце концов, какие бы они ни были, они тоже часть народа и что-то главное, общее для нас с ними, для всех, должны бы воспринимать так же, как я, как все. И поэтому завтра они, может быть, будут немножко, чуть-чуть иными? Крошечный шажок вперед?

А наутро я отворила дверь и чуть не задохнулась от мерзкого запаха застоявшегося табачного дыма.

Я стояла в дверях. Они все обернулись ко мне, застыв в том положении, в каком застал их мой приход (они стелили постели). Я молчала. Это не было педагогическим приемом. Я просто не могла говорить. Физически. Сейчас меня можно было положить под пресс, и все равно не удалось бы выжать ни слова. Так со мной бывает нечасто, но всегда, когда я ошарашена, обескуражена. Если бы не вчерашний вечерний разговор, я, наверно, отнеслась бы к этому иначе, легче. ЧП, конечно, но не катастрофа же.

Они молча смотрели на меня. Наконец я выдавила из себя:

— Откройте форточки, дышать же нечем.

Они все, сколько их было, кинулись к окнам.

Если бы мне не было доподлинно известно, что Венера не курит, я подумала бы: ее затея. Слишком уж злорадно поблескивали ее цыганские зенки. То, что она не курит, я узнала от нее же самой, в наш первый разговор. Она не собиралась исповедоваться, просто к слову пришлось. Но если не курит — зачем же?! Ублажить девчонок? Это при ее-то пренебрежительном к ним отношении!.. Тогда кто же? Тамара? Вполне возможно. Если бы не одно обстоятельство: сигареты розданы щедрой рукой. Эта скорей припрятала бы и посасывала втихомолку. Я могла бы назвать и другие имена. Но разве дело в том, кто? Все— вот моя печаль.

В коридоре меня нагнала Веля, осторожно тронула за рукав.

— Я не курила, — тихо сказала она.

— Что так? Охоты не было?

— Была. Очень.

— Тогда в чем же дело?

— Так.

Я допускала, что курили не все. Конечно — Даша. Наверно — Оля Немирова. Возможно, вторая Оля, Лида… Но Веля: Я помнила одно ее признание: «Вот что хотите, а это не брошу. Мне даже во сне снится: вот закуриваю, тяну, тяну, а не тянется».