Нина Ивантер - Полтора года

Ну вот, читай про Герасима нашего. Я, может, про это и пропустила бы, так Ирэн опять втесалась, прямо в печенках она у меня…

Про Герасима-Машку как сказать? Вот верблюда с коровой смешай, напополам раздели, и будет тебе Герасим. Машкой никто и не зовет, Герасим и Герасим. А мать, знаешь, как ее? То она у нее кошечка, то рыбочка, а то и вовсе цветочек. Видал цветочек — кадка с фикусом.

Сегодня ей письмо, она его до самого вечера мусолила, то развернет, то обратно в конверт засунет. Потом села на кровать неразобранную, мы уже спать собрались, голову свесила, сидит как неживая. Томка к ней подскочила, хвать письмо и давай с ним выплясывать.

— Мой цветочек полевой, птичка, мышка, рыбочка…

Ну дальше такое, что и на заборе не вычитаешь. Голос у нее всегда как простуженный, вот хрипит на мотив «Чижик-пыжик».

Герасим сначала вроде и не видит и не слышит, глазами коровьими хлоп-хлоп. Потом как вскочит.

— Убью-у-у!

Тамарке только того и надо — довести человека. Она и раньше к Герасиму привязывалась, а ничего не получалось, та только «гы-гы-гы» или плечом толстым поведет, и все. А тут как озверела, мычит не поймешь чего, ну точно тот, настоящий, Герасим. Хочет у Томки письмо выхватить, топочет как слон, а та прыгает, письмом над головой, как платочком, помахивает, хохочет во всю глотку.

— Девчонки, спасайся кто может! Герасим взбесился!..

Надоели они мне обе.

— А ну, — говорю, — кончайте цирк. Ты, моська, давай сюда письмо.

Томка сразу заюлила-завиляла:

— Венерочка, Венерочка, ну зачем, весело же…

Ну отдала, конечно, попробовала бы не отдать.

— На, — говорю Герасиму, — утри сопли.

А она, правда, как сбесилась, головой мотает, кулаками тычет перед собой.

— Никого я вас не боюсь. Я вас всех поубиваю, и тебя, Венерка, тоже!

Я ее за плечи взяла, тряханула, чтобы очухалась. Она тут же скисла. Плюхнулась на кровать и заревела. Я и не слыхала, чтобы так плакали, ну корова и корова.

Тут Ирэн входит. Глазами всех обвела. И к Герасиму:

— Что с тобой, Машенька? Что случилось?

Надо же — Машенька, это Машища целая. Ну ее сейчас хоть как назови, не слышит. Ирэн локтем отпихивает.

— Не нужны вы мне никто. Идите все, знаете, куда…

А Томка уже тут как тут.

— Ирина Николаевна, а вы правда лучше отойдите. А то она нас с Венеркой чуть не убила. Мы ей ничего не сделали, а она нас убить хотела, правда, Венерочка?

Плюнула я, пошла умываться.

Потом, уже и Ирэн убралась, и свет погасили, и девчонки позаснули, я слышу сетка кроватная скрипит, кто-то ворочается, носом хлюпает.

— Эй, Марья, — говорю, — уймись, а то схлопочешь сейчас, слышишь?

Умолкла. Потом говорит:

— Это ты, Венерка? Поди-ка сюда, чего покажу.

— Еще не хватало!

Тогда она сама шлепает ко мне. Села, как только кровать не подломилась. В ней сто килограммов, ну никак не меньше. Дома небось мамочка свою птичку-рыбку откармливала на вес, и тут мимо рта не пронесет. Вот сидит рядом, горячая, как печка, в руку мне толкает что-то, фотокарточка, что ли?

— Это Ваня, — говорит. А сама носом шмыркает. — Иван это.

— Ну Иван, дальше что?

— Жених это мой.

Я умерла! Этакая слониха-верблюдиха — жених! И ведь не врет, вижу, что не врет. Тут девчонки что хочешь про себя наговорят: по пять у каждой, не знают, кого выбрать. А эта, нет, не врет.

— Так чего же ты ревешь, балда. Радоваться надо, нашелся олух.

А она ну никак не уймется. Тогда я ее по спине — раз! Рука как в подушку ушла. Или рассказывай толком, или катись. Стала рассказывать. Этот Иван-жених к ее матери пришел. Если Мария и дальше на письма отвечать не будет — все, на него может не рассчитывать. А она и не знала про письма, ни одного ей не дали. Был бы в армии, другое дело: от солдат дают. А его в армию не взяли, подхрамывает он.

— Обратно тебе повезло, — говорю, — на хромого не позарятся. Вернешься, никуда не делся, сидит, холостой, на крылечке, тебя дожидается.

— Да, холостой! Это ты его не видела, какой он. А увидела б, сама б за ним побежала.

— Точно, — говорю, — бегу и падаю.

Я уж не знала, как от нее отвязаться, сидит и сидит, весь бок мне пропекла. До утра б сидела, если б не прогнала.

Ну а теперь скажи, Валера, ну что мне до них, до этой коровы безрогой и до ее хроменького? Так представь, покуда не заснула, все про них думала. Если он не дождется ее, она ж опять в ту банду подастся. А они и правда вроде бандюг, она сама рассказывала. Соберется вся шарага, идут по улицам, поселок как мертвый становится, граждане окна-двери запирают. «Ты-то, — спрашиваю, — как к ним втесалась?» — «Гы-гы-гы» — это она смеется так. Ничего толком объяснить не может. Наверно, сами ее заманили. Хотя, если подумать, на что им такая?

Утром умываться пошли, я спрашиваю:

— Эй ты, дева Мария, а что твой Иван, тоже из тех бандитов?

— Ты что! — говорит. — Ваня их вовсе не признавал. Он слесарь, сосед наш.

Томка подкатилась, этой все надо.

— Кто слесарь? Кто сосед?

— А ну, — говорю, — шаг назад, марш!

Послушалась.

— Теперь еще два. Так. И еще два. Посчитай, сколько получилось?

— Получилось пять.

— Вот, ближе, чем на пять шагов, к Герасиму подступишься, уши оторву. И пришить не дам. Поняла?

Поняла. Прочь поплелась.

До самого вечера думала. Думала-думала, ничего не придумала. Пришлось к Ирэн топать.

Она сидела писала чего-то. Увидела меня, ручку на стол. Ждет, чего скажу.

— Наверно, — говорю, — зря к вам пришла. Разве ж сделаете как скажу!

Другая бы на эти слова, знаешь, как? Хоть Сенсу возьми. Эта бы в момент за дверь выставила. «Ты что это себе позволяешь!» Ирэн так никогда. Вот, например, ее кто из девчонок сильно расстроит, она виду не подаст. Пальцы сцепит, сама бледная сделается и молчит.

Вот и сейчас. Я сказала, молчит. Но от моих слов, вижу, не расстроилась, интересно ей, что дальше скажу.

— Правду сказать, я бы к вам не пошла. Я б к директору, к Борис Федоровичу пошла бы. Так он, говорят, уехал.

— Да, — говорит, — верно, уехал. Но ненадолго. Может, тебе имеет смысл подождать?

— Смысл есть, да времени нету.

Ну не стала я ее больше морочить. Она рукой щеку подперла, слушает. И вот как тебе ее лицо описать? Она сначала серьезная слушала, а потом ей вдруг чего-то весело стало. Или вот как скажу: вот будто у нее там внутри лампочку электрическую зажгли, и все лицо засветилось. И такое меня, Валера, зло взяло. Вот, значит, ты какая! «Машенька, Машенька», а как до дела дошло, смешно ей на эту Машеньку. Я повернулась и пошла.

— Что же ты, — говорит, — я же еще ничего не сказала.

— А я и так знаю. Не дадите вы ей переписку. Не так разве?

— Пока ничего не могу сказать. Для этого мне надо…

Не стала я слушать, чего ей там надо. Дура была, что пошла.

На том, Валера, кончаю, велят книжки складывать.