Нина Ивантер - Полтора года

Какое это несчастье — неправильно выбрать! Портится характер, портится, гибнет жизнь. Со мной такое непременно случилось бы, не сбеги я вовремя из аспирантуры. Другой вопрос: нашла ли я свое? Иногда мне кажется: да, да, именно это, только это! Так ли на самом деле? Не знаю. Все еще не знаю. В одном только уверена: то, что сбежала, — правильно. Иначе плохо пришлось бы не только мне, но и моему дорогому мужу. Тогда я пыталась его этим утешить.

— Димочка, — говорила я, — если я останусь в аспирантуре, ты на этом определенно прогадаешь. Я в конце концов высижу свою ученую степень, но у меня испортится характер.

— Ты и так не сахар, — сказал он.

Но это от отчаяния. И это неправда: с ним я сахар, я слаще сахара… Но это особая тема. И не для этой тетради.

И я снова возвращаюсь на тихую ночную улицу. Я еще не досказала, чем окончился наш разговор с Е. Д.

— Значит, если бы твоей прекрасной Венере не взбрело сознаться, ты бы так ничего и не пронюхала? — И не дождавшись моего ответа, продолжает: — Меня бы не провели. Ни одна их штука не проходит мимо меня.

Если она и преувеличивает, то ненамного.

Однажды я зачем-то заглянула к ней в группу. Е. Д. сидела за столом, перед ней две вконец растерянные девушки. Я хотела затворить дверь, она поманила меня пальцем: заходи, поучись.

Эти двое задумали побег. Е. Д. при мне очень логично и последовательно приперла их к стене.

— Вот так, — наставительно заключила она. — В следующий раз хорошенько подумайте, прежде чем решитесь обдурить меня. Все ваше тайное у меня вот тут. — И она постучала пальцем по раскрытой ладони.

Девчонки были ошеломлены: о своем, надо сказать, весьма хитроумном плане они не сообщили никому.

Я напомнила ей этот случай.

— Опыт, Ириша, опыт. — Она добродушно засмеялась. — Знаешь, как они меня называют? Экстрасенс. Конечно, Вика, ты знаешь ее — акселератка из Ленинграда. Остальным и не выговорить.

Я вспомнила, что однажды слышала, как одна девочка шепотом предупреждала другую: «Тихо, ты, — Сенса!» Я еще подумала, что это какое-то их жаргонное словцо.

Мне кажется, Е. Д. польщена таким интеллигентным прозвищем.

А интересно, как они между собой называют меня? Не по имени же отчеству. Хорошо бы как-нибудь не очень обидно.

— Да, Ирина Николаевна, — повторила она, — опыт великое дело. Как-нибудь выберем времечко, и я поделюсь с тобой своими личными методами.

— Спасибо, — вежливо сказала я.

А про себя подумала: не хочу! Пусть ты видишь на три аршина под землей, не хочу. Мне не нравится, как ты с ними. И как они с тобой — тоже. Я со своими лучше. И, как мои со мной, мне тоже нравится больше… Да, приходится признать, что если меня что-нибудь и украшает, то никак не скромность. А что касается почти неправдоподобной проницательности моей любимой первой учительницы, скажу честно — не постигаю. И если бы вдруг оказалось, что она действительно наделена этим таинственным даром, это было бы для меня наиболее реальным объяснением ее фантастической прозорливости.

А вот знаешь, Валера, я иногда письмо тебе не на бумаге — в уме пишу. Вот делаю чего-нибудь, а сама все тебе рассказываю. Вот вчера. Мы обои в кабинете клеили. Меня мастеру в помощники дали. Я пришла, а его нет. Пождала, пождала. Тогда говорю: «А зачем мастер, сами мастера». А мы правда дома никого не звали, сами лучше всех оклеивали, я да мама. Директор Борис Федорович спрашивает: «Ручаешься, что не испортишь?» — «Ручаюсь, — говорю. — Только вот чего: чтобы обои красивые были, скучные клеить — засну. И помощницу по моему выбору». — «А какой, — спрашивает, — у тебя выбор?» — «Немую, — говорю, — дайте». Он подумал, смеюсь. «Таську, — говорю, — вот кого». Есть у нас такая — все молчком. Ну ее и дал. Вот покуда клеили, письмо тебе наговорила. Много чего уместилось.

А сейчас зеленую открыла. Думаешь, сюда не найдется? Не бойся, найдется и сюда. Ну вот хоть про Марию Вильямовну.

Мария Вильямовна — это у нас учительница по английскому. Уже старая, на пенсию скоро. За ней каждый день муж приходит, тоже старый старичок. Возьмутся под ручку, идут и все разговаривают, разговаривают, будто еще не наговорились. Девчонки рассказывали, он когда-то балерин был и ее из какой-то заграницы привез. А она уже у нас, в России, учительницей сделалась.

Я один раз на них смотрела, как они по двору идут. Возле роз остановились. Она нагнулась, нюхает. Он стоит длинный такой, руки за спину, мол, не думайте, не сорву. Тут Борис Федорович из административки выходит. Подошел к ним. Самые красивые несколько штук срезал, ему дает. Старик на жену показывает: ей, мол. А Борис Федорович вроде ему объясняет: вот сам и дашь. Тогда старик розы взял, голову так красиво наклонил и поднес ей, жене своей. И они пошли. Под ручку. С розами.

Вот, Валера, что скажу, я это не признаю и даже не понимаю, как это люди разлюбляют друг друга. И вот еще что не признаю: чтобы муж с женой расходились. Раз поженились — все. Раньше надо было думать.

Вот мой отец. Ну почему он от жены своей, от мамы моей, ушел? Почему ее бросил? И чистота у нас, и готовит она вкусно, и деньги, когда остаются, на сберкнижку кладет. Правда, вот музыку не признает. Он ставит на проигрыватель пластинку, она — хлоп! — и выключила: у нее от этого треску голова разбаливается. Я уроки делаю, мне ничего. А она стирает, у нее голова не выдерживает. Ну он ругаться никогда не ругался, встанет и уйдет. А я тогда — радио на полную катушку. Со мной она что сделает! Я дома, знаешь, какая была? Оторви да брось. Это с ней. С ним — никогда. С ним у нас все как надо было.

Вот опишу один день. Это давно еще.

В субботу наша мама часто к своей сестре, к моей тетке, ездила. Вот уехала. Папка говорит:

— Ну мы с тобой сейчас все как есть переслушаем. И надо же, какая незадача — проигрыватель сломался. Папа встал, к окну подошел, сам чуть не плачет. Он такой был: если сильно расстроится, сразу слезы на глазах. Ну не думай, не из-за всего. Вот один раз ему руку станком повредило, да как сильно, он потом месяц в больнице лежал, лечился. А когда с завода пришел, рука вся обмотана, сам морщится, а сам смеется. Это чтобы нас с мамой не напугать. А из-за проигрывателя заплакал почти. И из-за песни тоже мог.

Я тогда говорю:

— А давай я тебе концерт по заявкам устрою. Ты пластинку какую хочешь вытащи, а я ее петь буду.

Он говорит:

— Ладно, Нерочка, обойдется.

— Нет, давай, — говорю.

Ну он вытащил одну. «Темно-вишневая шаль» попалась. Я ее всю с начала до конца.

— Давай, — говорю, — дальше.

Дальше «Болеро» вытащилось, Тамара Синявская поет. Я — «Болеро». Потом частушки, Мордасова исполняет. Я — Мордасову. Потом «Давай закурим», не знаю кто. И еще, и еще. Я где мотива не запомнила — просто словами. Он сидит, руками по коленям хлопает, вот у него какая Нерочка, он и не знал. А я и сама не знала, что помню. Я ж не учила.