Нина Ивантер - Полтора года

Я обвела, их глазами и сказала ровным голосом:

— Ужин через пятнадцать минут. Поторопитесь.

Еще секунду они смотрели на меня. Потом тихо поднялись и по одной, не толкаясь, вышли из комнаты.

Я осталась одна. Вот теперь бы сесть и подумать. Но о чем?! О чем думать, когда и так все ясно.

Кто-то поскребся в дверь. Меньше всего я хотела бы сейчас видеть Майку. Это была Майка.

— В чем дело? — спросила я.

Она вжала голову в плечи.

— Я… это… я довела вас. Простите меня.

— Ты еще скажи: я больше не буду.

— Я больше не буду, — повторила она, не уловив в моем голосе и капли иронии.

— А теперь иди и скажи девочкам, что они напрасно послали тебя.

— А никто не посылал, — встрепенулась Майка. — Они бить меня хотели, а Лидка говорит: а ну ее, а то Ирэн еще хуже будет.

Лида?! Это меня удивило. О Лиде я тут ничего не писала. А теперь уже и не напишу.

— Они никто не разговаривают со мной. А сюда я пошла, они и не знают.

Может быть, за все время, что она здесь, это было первое искреннее душевное движение? Первое сознательное действие — не из страха, расчета или подхалимства?..

Мне не хотелось разговаривать с ней, но я все-таки сказала:

— А тебе не приходит в голову, что я тоже должна просить у тебя прощения?

— Это как? — не поняла Майка.

— Я ударила тебя.

— Подумаешь, — живо откликнулась Майка. — А мне вовсе и не больно было. Как кошка лапкой.

Вот так. Майка есть Майка.

Она робко взглянула на меня.

— А правда, вас выгонят теперь? Дашка сказала.

— Иди, Майка, а то останешься без ужина.

— Подумаешь, — печально сказала Майка.

Так окончилось наше объяснение. Так окончился этот день. Ладонь еще горит.

Ирэн-то наша прекрасная, а, Валера? Никак это от нее не ждала. Представь, одну тут у нас по щеке треснула. Правду сказать, за дело. Я б ей еще не так надавала. Так то — я, а она ж воспитательница? Видал воспитательницу, по щекам девчонок хлещет! Дверь незакрытая была, одна увидела, за ней все повскакали. Ирэн стоит белая-пребелая, вот как лист, на каком пишу. Майка перед ней, за щеку схватилась. И что, думаешь, Ирэн? Представь, тут же к директору понеслась, к Борис Федоровичу. Сама на себя доказывать. А хочешь знать, ни одна девчонка не сказала бы. А Томке я бы сама пасть заткнула.

Ты, может, смеяться будешь, а она на меня похожая, Ирэн. Вот пусть мне хуже будет, а пойду и сама на себя докажу.

Я когда в шестом училась, у нас учительница была по истории, Маргарита Павловна. Вот она раз говорит: «Когда человек врет, так он или трусит, или подличает. И очень редко — как достойный человек». Я эти слова Маргаритины до сих пор помню. Я тогда сама себе сказала: вот не хочу быть подлой, не буду врать. И не стала. Раньше-то запросто.

Ты скажешь: а как же тогда, со следователем? Ведь напропалую врала! Это верно, врала. Так я же не за себя — за тебя боялась. Значит, не подличала, не трусила. Мне-то ничего хорошего не отломилось… Ладно, не хочу про это. Про Ирэн продолжаю.

Вот пошла она в административку. Девчонки — как примерзли к стульям, не шевелятся даже. А мне что! Я вытащила зеленую. Пишу. Дашка на меня смотрит, лицо — будто хоронить ее везут.

— Ты что, Венера? Ирэн, может, сейчас уже увольняют, а ты пишешь, еще и улыбаешься. Это я даже не понимаю тебя.

— А чего тут понимать? Мне что она, что вы, пусть бы и вас всех вместе с ней уволили…

Представь, Майка как вскинется.

— Как тебе не стыдно, Венерка!..

Тут все на Майку — это же из-за нее все получилось. Девчонки бить ее хотели. Ольга с Лидкой встали, загородили. Хорошо, хоть от меня отцепились.

Не так долго она у директора была. Пришла, по лицу ничего не понять. Как заперла его от нас. Велела идти ужинать.

Так ничего и не узнали.

А я вот еще чего забыла про нее написать. Это еще раньше было.

Я по коридору иду, останавливает.

— У меня к тебе просьба: сообщи, пожалуйста, Маше, что ей разрешили переписку.

— А сами, — говорю, — что, больные?

Она губы сжала, словно вовек уже слова не скажет. Потом говорит все-таки:

— Нет, я не больна. Просто мне нужно уйти, не хотелось заставлять ее ждать до утра.

Вот так я с ней, Валера! Иногда — ничего. А иногда так позлить ее хочется: она ж на меня никакого внимания. С другими по часу лялякать может. Вот недавно… Мы в библиотеке книги меняли. Ирэн с Инкой-принцессой разговаривают. Нача́ла я, правда, не слышала — с середки. Ирэн говорит:

— У тебя, Инна, великолепная память: никого не забыла, всех перечислила, кто виноват перед тобой. Бабушку-эгоистку, маму, слишком занятую собой, отца, который вас покинул, маминого друга, позволившего себе вмешаться в твою жизнь. А одного виновника все же не назвала.

Инка говорит:

— Верно! Инспектора из милиции…

А Ирэн — ей:

— Нет, не инспектора. Себя. Ты что же, считаешь, что человек в четырнадцать-пятнадцать лет еще не отвечает за себя?

Я, Валера, так считаю: выучился папа-мама говорить, уже отвечаешь. Хотела ей сказать. Потом думаю: она в мою сторону и не смотрит, а я разговаривать о ней?! Не дождется.

…Про Машку не кончила. Нашла ее все-таки.

— Эй, ты, — говорю, — слон и моська. Ирэн сказала — можешь писать своему Иванушке-дурачку. Разрешили.

Она как кинется ко мне, обхватила ручищами, всю обслюнявила. Еле отодрала от себя.

— Запомни, — говорю, — еще лизаться полезешь, так вздую, не опомнишься.

Она хохочет во все горло.

— Не вздуешь, я теперь знаю — ты меня любишь.

Ну что с дубиной разговаривать.

На утро тащит мне письмо, прочитать, что она ему накалякала. Надо же! Да меня, убей, чтобы я кому-нибудь хоть строчку дала, что тебе пишу. Послала ее подальше.

Она к Ирэн. Во непробойная: Ирэн и так и так читать будет, проси не проси.

Слышу, Ирэн спрашивает:

— Хочешь, ошибки исправлю?

А она разулыбалась.

— Не, пускай так.

А сама светится как начищенная. Я смотрю, не такая она урод. Килограммчиков бы десять-пятнадцать скинуть, и вовсе бы ничего.

А про Ирэн ведь так и не знаем. Я вот что думаю: если сразу не уволил, может, и вовсе оставит? Все же не повариха — воспитательница… Да что мне об этом думать, пусть Дашка голову ломает.

С каким тягостным чувством открываю я сегодня тетрадь. Мне предстоит рассказать, чем завершилась та позорная для меня история. Казалось бы, достаточно двух слов: не выставили. Так нет, я зачем-то должна вернуться в тот мучительный день…

Утром я, как обычно, явилась вовремя. Милое личико Даши выражает сильнейшую тревогу. А я даже не могу улыбнуться. Да и остальные унылы и сумрачны. День без улыбки, что может быть тягостней для живущих взаперти девчонок! Не осмелюсь утверждать, что они все до одной так уж подавлены возможным со мной расставанием, но настроение какой-то части, безусловно, передалось остальным.