Нина Ивантер - Полтора года

Тогда он меня в клуб ихний повел, при заводе. Там кружок был по музыке. Учительница говорит:

— Память еще не все. Слух нужен. — И велела привести осенью.

Ну а за лето он от нас ушел. Может, вместо меня свою Женьку-феньку повел.

А я, знаешь, Валера, как сейчас думаю? Если бы моя мама любила, что он любит, он, может, и не ушел бы? А они с ней — все разное. Вот она намоет, начистит, наготовит, а он возьмет и товарищей полный дом наведет. Она в другую комнату уйдет, голову платком повяжет, ляжет в кровать и лежит. А они все схрумкают, нагалдятся, напоются, натопчут и до свидания. Тогда она выйдет, глаза красные, губы напухли и давай его костерить. Он сидит-сидит, молчит-молчит. Потом встанет, дверью ка-ак хлопнет и пошел.

А я за ним. И вот ходим, ходим по переулку, про маму не говорим, ни про что не говорим, только ходим.

Один раз я выбежала за ним, пальто надеть забыла, а осень уже была, даже снежок летал. А мы ходим и ходим. Потом он вдруг на меня посмотрел, а я вся синяя. Он на руки меня схватил и домой. Только этот раз она его не грызла. Они оба за меня испугались, что воспаление будет. А то всегда, придем, он у нее прощения просить, а она — как стена.

А один раз так было.

Она наготовила, намыла, начистила и к сестре подалась. Полдня там была и ночь ночевала. На другой день приходит.

— Господи, — говорит, — ну какому богу молиться. Я думала, твои дружки все выжрали, натоптали, намусорили, а они и не являлись. Даже колбаса цела. — Это она холодильник открыла.

Мы с папой друг на дружку смотрим, ничего не говорим.

А как дело было? Я как знала, что он своих приведет. В магазин сбегала, селедок купила, разделала, луком обложила. Блинов целую гору напекла, ну еще кой-чего, салат картофельный. А когда ушли, все вымыла, вычистила, надраила, блестит не хуже, чем у мамы. У нас мама все умеет, и я все умею. Папа про нас говорил: «Вы у меня девочки шустрые». А потом взял да от своих шустрых и ушел.

И вот что я тебе, Валера, скажу. Я всегда буду любить то, что ты любишь. И делать, как ты скажешь. И ты от меня не уйдешь. И я от тебя не уйду. И мы уже старые старички будем, а все вместе. Под ручку. С розами.

Нет, напрасно я стучала по дереву.

Сижу над чистой страницей. И не могу выдавить из себя ни слова. Ладонь еще горит… А буквы бегут такие ровненькие, такие аккуратненькие (у меня ведь и почерк отличницы), как будто у меня все, как говорит моя Венера, чик-чик. У меня не чик-чик, у меня хуже некуда.

Начинаю с Димы. Наперекор и вопреки собственным установлениям: эта тетрадь не для него, не для нас с ним, сегодня впускаю его сюда. Почему? Потому что мне плохо, вот почему. Хотя дело совсем не в нем.

Он пришел усталый и добрый. Он выиграл дело. У адвокатов такое нечасто. Его подзащитному, Камушкину, изменили статью, он выходит на свободу: тот срок, который ему присудили, он уже отсидел. Я была рада за Камушкина, за маму Камушкина, а больше всего за Диму.

Но радовалась я как-то тускло, как будто смотрела на все сквозь воду или сквозь толстое мутное стекло — я была полна своим. А Дима так добро мне улыбался. Он редко выпускает на волю свои чувства. Но он здорово намучился с этим делом. И я, сама уж не знаю как, стала ему, доброму, рассказывать о своем сегодняшнем, хотя давно и решительно приказала себе: об училище, о девчонках — ни звука. Я говорила быстро, даже как бы захлебываясь, так сбилось у меня все в душе, когда вдруг, сквозь собственную невнятицу, услышала его молчание. Странность была в том, что я ощутила это молчание физически, как будто между нами стояла вполне материальная преграда и ее даже можно было потрогать рукой. Я замолчала на полуслове. Буквально. Я сказала: «Вот поэ…» Я хотела сказать: вот поэтому я просто погибаю. Но не сказала. И он ничего не спросил. Некоторое время молчал. Потом говорит: «А как насчет ужина?»

Ей-богу, с меня вполне хватило бы чего-нибудь одного: или того, что там, в училище, или Димы. Но когда и то и другое, я действительно погибаю.

А сейчас соберусь с духом.

Сегодня я пришла на работу только в середине дня. Я имею право приходить так хоть каждый день: на группу полагается две воспитательницы, но моя напарница болеет. Пришла и узнаю: моего командира, Олю Немирову, отправили в штрафную комнату. Командир в штрафной — событие чрезвычайное.

Вот что случилось.

У моей группы есть тайник. Я открыла его случайно. Как-то у меня закатилась ручка под трубу центрального отопления, я нагнулась, стала там шарить, и вдруг под моими пальцами отодвинулась какая-то дощечка. Я потянула ее до отказа и увидела выложенное кирпичом помещеньице размером примерно в тридцать квадратных сантиметров. В нем оказался целлофановый пакет, битком набитый печеньем и конфетами. И я сразу поняла: вот откуда как из-под земли (действительно из-под земли!) каждый раз в первое воскресенье месяца, когда мы отмечаем день рождения всех, родившихся в этом месяце, у нас появляются лакомства! Значит, вот оно что — весь месяц они складывают сюда все, что приберегают от посылок, специально для этого дня.

Эти маленькие праздники не наше изобретение: предложила Наташа, у них в детском доме так праздновали дни рождения. И вот с некоторых пор каждое первое воскресенье месяца мы идем ужинать последними, и начинается наш маленький пир.

Б. Ф. об этом знает. Случайно. В воскресный вечер он зачем-то заглянул в столовую и застукал нас. Мы не растерялись, пригласили его к столу. Он, чуть поколебавшись, присел, отхлебнул глоток чаю, пожал руки именинницам и удалился. Так узаконились наши ежемесячные праздники.

О тайнике он, само собой, не знал. Сначала я было хотела рассказать, потом раздумала, более того — пусть считается, что и я не знаю. Но время от времени я заглядывала туда. Однажды, кроме лакомств, обнаружила новенький бюстгальтер — каким-то образом не заметили при проверке. В другой раз, тоже контрабандную, брошечку.

Вчера Оле Немировой пришла посылка. Так как первое воскресенье наступало через два дня, решено было приберечь всю посылку целиком. Против была только одна — Майка. «Целых два дня терпеть? Фигушки! Разделим сейчас».

Теперь мы посылки делим. Кто бы ни получил — поровну между всеми. Это когда-то предложила Лара, которой, кстати, приходили самые вкусные и самые обильные посылки. Раньше было иначе. Девочка, получившая посылку, угощала только самых близких подруг или уничтожала ее сама где-нибудь в уголке, глотая и давясь.

Итак, девочки спрятали посылку. Но Майка продолжала канючить: пусть ей выдадут ее долю, а в воскресенье она даже близко к столу не подойдет. На нее не обращали внимания. Майка перешла в наступление: если не дадут, она им сделает! Девчонки взяли ее за плечи и вытолкали из комнаты. На этом группа успокоилась.