Нина Ивантер - Полтора года

Ну вот, сидим у Цыпы, они все уже хорошо поддатые. Я смотрю на них, ну до чего дураки! Правильно инспекторша Роза Гавриловна говорила: кончать надо. Я уже встала уходить — ты!!! Вошел и стоишь в дверях. Рубашка синяя, глаза еще синей. Я посмотрела — умерла.

Ты, Валера, ту рубашку пока не носи, у тебя ж их мильон. Меня встречать пойдешь, тогда и наденешь. Это, пожалуйста, прошу.

Ты посмотрел на всех глазами синими и пошел к столу. Раиска тут же вскочила и к тебе. Стул за собой волочет. Села рядышком и что-то тебе на ухо нашептывает. Меня как подхватило. «А ну чеши отсюда, долгоносая!» Она заметушилась, глаза в разные стороны. «Ты что, Венерочка, ты что?..» Ну я два раза повторять не стала. Она меня знает, тут же шлангом свернулась и уползла, даже стул взять позабыла. Я села рядышком с тобой, а самой страшно: вдруг тебе не понравилось? Ну, думаю, не понравилось — в жизни так не буду. А ты посмотрел на меня, глаза синие-пресиние, у меня прямо сердце покатилось, такие синие. Ничего не сказал, усмехнулся только. Ладно, думаю, проехало. А дальше посмотрим.

Ты налил себе рюмку. И мне налил. А я уже все равно как пьяная, и без рюмки этой. И все смотрю, смотрю на тебя. А что сказать, не знаю. Вижу, и у тебя на кармане кинжальчик золоченый пристегнутый.

— Это что за брошечка? — спрашиваю.

Ты засмеялся.

— Мне красавица, ласкаясь, подарила талисман.

У меня сердце упало.

— А какая красавица? — спрашиваю.

— Ну, Венера пенорожденная, тебе бы уместней поинтересоваться, что такое талисман. Не знаешь ведь.

— Не знаю, — говорю.

А ты все равно не объяснил, сказал только.

— По крайней мере честно.

После того я ни разу у тебя ни про что не спрашивала, хотя, если по правде, много чего не понимала. А теперь все буду спрашивать. Теперь, после того вечера последнего, у нас с тобой все не как раньше пойдет, верно ведь?

Потом ты гитару взял. Они все уже дошли, ну вовсе окосели. Вышло, ты для меня одной играл. Такая песня хорошая. Конец только не понравился. «Не обещайте деве юной любови вечной на земле». Я слушала не дышала. И все удивлялась: ну как это ты, такой, к шпане этой прибился? И сильно-сильно радовалась: если б не они, я б тебя в жизни не встретила. А потом про всех забыла, будто их и нет никого — только ты. И так с того дня — только ты.

Ты поднялся. И я поднялась. И пошла за тобой. Ты засмеялся.

— Это что же получается, не я девушку провожаю, а девушка меня!

А мне все равно, только бы с тобой. Дошли до твоего дома. Ты говоришь:

— Извини, у меня завтра зачет, а я ни бум-бум.

Я потом долго на скамейке сидела против дома вашего. И все жалела, ну что не спросила, куда твое окно выходит.

Домой пришла, светало уже. Мать посмотрела на меня, заплакала.

Я, знаешь, не терплю, когда она плачет. Душа не выдерживает. А тут — плачет, а мне все равно. Только ты. Стоишь и стоишь перед глазами, как отпечатался там.

А потом лето кончилось, меня к следователю вызывают. Мать вся изнылась: достукалась, дошлялась, теперь тебе одна дорога — суд, а там известно что — тюрьма… А меня не на суд вовсе, а на комиссию по несовершеннолетним.

Ну про комиссию что сказать? Сидят мымры, все уставились на тебя, прикидывают: куда бы тебя получше запятить?.. Ну их, даже вспоминать неохота… Вспомню-ка лучше другое. Тот вечер последний у Цыпы на кухне. Вот ты меня за плечи взял, к себе повернул…

Опять кончить не дает, прямо не знаю, что бы с ней сделала!

— Девочки, девочки, пора.

Такие дылды неподъемные, а всё — «девочки»… Ладно, поставим точку. А на следующий раз с того и начну, на чем сейчас остановилась — с того вечера последнего, расставанного. До ста лет доживу, про него не забуду.

Сейчас, когда я вспоминаю свои первые дни в училище, я безмерно удивляюсь. Все мои воспитанницы казались мне на одно лицо. Помню, я пришла сюда утром. Ранняя хмурая осень. Окна в дождевых каплях. Они стояли, выстроившись в коридоре, готовясь идти в столовую, вся моя восьмая группа, тридцать девушек. Они обернулись ко мне, и мне показалось — одно лицо. И одно общее на нем выражение — настороженность и какое-то тупое любопытство.

Все нормально, храбро сказала я себе, не ждала же ты, что они бросятся тебе на шею… Я с трудом (прошло столько времени!), но точно восстанавливаю то свое давнее впечатление. Среди этих тридцати не было и двух не то что одинаковых — просто похожих!

У нас им не полагается ни одной личной вещички (все, в чем и с чем они приезжают, остается на складе и будет им выдано, когда придет пора прощаться с этим домом). Но не принеся ничего, они приносят в с е — свой характер, свои привычки, свой взгляд на мир, свое прошлое и, в известной степени, свое будущее. Ведь оно в какой-то мере формируется здесь. И, кстати, зависит уже не только от них, от нас тоже.

Что принесла с собой моя новенькая, Венера? Я останавливаюсь в недоумении перед этой девушкой. Вчера они готовили уроки, я, как обычно, прошлась между рядами. Задержалась возле Венеры, положила руку ей на плечо — жест нерассчитанный, случайный. Она резким движением сбросила мою руку. Нет, не понимаю! Не понимаю, что случилось. Именно с л у ч и л о с ь. Вначале все было хорошо. Больше того, я ей понравилась. Никакого сомнения, это всегда чувствуешь безошибочно. Но что же потом?! Я должна, я обязана понять это. И тут мне не может помочь никто. Тут мы с ней один на один.

Ее «дело» я читала бегло. Но даже если бы я вгрызлась в каждую строчку, вряд ли это открыло бы мне что-то.

Я не люблю читать их бумаги. Мне нужно самой понять девочку, которую мне доверили на целых полтора года. Составить о ней собственное мнение. Без помощи тех, кто имел с ней дело до меня. Не потому, что я сомневаюсь в их проницательности, добросовестности или объективности. Но начинать знакомство с моей будущей воспитанницей, уже зная, что она избила «до сотрясения мозгов» свою подругу! Или подняла руку (с ножом!) на мать!.. Нет, я хочу попытаться понять ее сама. И тогда лучше пойму, почему — нож. Однажды я попросила Б. Ф. разрешить мне не читать этих бумаг. Он вытащил из ящика сколотые листки, безмолвно ткнул пальцем в какую-то строку (вполне в его духе), и я прочитала, что в обязанности воспитателя входит «ознакомление с материалами, которые…» — ну и так далее.

Мое знакомство с Ларой, девочкой, которую я не могу забыть, началось именно с ее бумаг.

Она сидела против Б. Ф. Их разделял стол, на котором лежала папка с ее «делом».

Я очень ясно вспоминаю то ее, первое лицо, которое потом я уже не видела ни разу. Потом она была другая. Та, первая, как будто так и осталась в кабинете директора.

Я вошла. Б. Ф. поднялся, взглянул на часы.

— Однако! — сказал он. — И почему это вас никогда не дозовешься.

Я отнесла этот вопрос к разряду риторических и не ответила. У нас была репетиция, и меня не сразу нашли — мы репетировали в небольшой комнате за сценой. Мне очень не хотелось идти — так все хорошо пошло, не шло, не шло — и вдруг пошло… Я вспоминаю эти подробности, хотя многое, быть может, гораздо более важное, стерлось.