Нина Ивантер - Полтора года

Ребята на меня даже удивлялись: какая была Венерка и какая стала. Ей слово сказать и то подумаешь, а перед этим шустриком жучка жучкой. Раньше я бы, знаешь, что за эти слова?! А теперь все мимо. Только Валера.

А сейчас вспомню тот вечер последний на кухне Цыпиной. Вот ты дверь затворил. И двое нас на всем свете. Ты меня за плечи взял, к себе повернул… Ну все, думаю, конец. Сейчас скажет, и все, и конец. И тут, знаешь, как подумала? А вот не буду жить. Ты, может, не поверишь. А ты поверь: не стала бы. Стою, глаза зажмурила. А ты вдруг говоришь…

Нет, Валера, те слова не хочу на бумаге писать, их — только про себя. А ведь сначала не поверила, ушам своим не поверила, что слышат это. Глаза тихонько открыла, а у тебя такое лицо, никогда такого не видала. И вот тут поверила! И знаешь, как мне сделалось? Вот как будто полетела… И здесь, в тюряге этой, скажу их сама себе, и опять так — лечу.

Вчера одна девчонка, есть тут такая, Дашка, овца деревенская, вот она говорит:

— Ты, Венера, может, заболела?

— Привет, — говорю, — с чего это взяла?

— А ты все глаза закрываешь. Голова болит? Хочешь таблетку для тебя попрошу?

Послала я ее подальше с таблетками этими. А сама думаю: нет, девочка, ты так больше не надо, вот вечером все улягутся, захрапят, вот тогда и вспоминай. Не хватает еще, чтобы Ирэн углядела, эта так своими глазищами и шныряет, ничего не пропустит.

А вот как скажешь, Валера, почему я тебе письма писать надумала? Потому что тетрадь завелась? Нет, Валера, все равно исхитрилась бы. Вот вспомни свои слова. Сидим мы с тобой вечер последний, Цыпа за стенкой храпит, а ты говоришь:

— Ты такая удивительная девчонка, я не подозревал даже. К сожалению, тебя зашлют, тут нет вопросов. Но ты пиши мне оттуда. И я тебе буду. Минимум через день.

Вот я и пишу. И всю дорогу писать буду.

Сейчас опишу тебе немного про здешнюю жизнь.

Представь, как устроились! Ни одной уборщицы, на девчонках выезжают. А дом, знаешь, какой здоровущий! Одних спален восемь. Коридоры — конца не видать. А еще комнаты самоподготовки, уроки там делаем. А классы в школе. А клуб — зал, где кино, спортивный зал, библиотека… считать собьешься. А эти дуры ползают, грязь выгребают, стараются. Ну не все, конечно, есть и придуриваются.

Вчера стою в коридоре. Одна подходит, Томка звать. На нее посмотреть — никакой комиссии не надо, прямо сюда запузыривай. Или еще куда подальше. Вот подходит, в руках ведро, в ведре тряпки.

— Ирэн велела, чтобы ты коридор вымыла.

Я ведро как наподдам, ей нужно, пусть и моет. И к окну отвернулась. Эта Ирэн еще тысячу раз пожалеет, что письма тогда не взяла.

Стою, в окно смотрю. Дождь молотит. Двор большенный, а ни души. Забор не то чтоб высокий, а не перескочишь. Ворота железные на запоре. Ну тюрьма и тюрьма. Тоска меня взяла, сил нет. А за спиной что-то по полу ширкает. Обернулась. Представь, та девчонка, Томка, за меня пол моет. Ну как моет! Тряпку в воду макнет и возит по полу, грязь размазывает. Я посмотрела, вовсе тошно сделалось. Ее к дверям пихнула: стой, никого не пускай. В два счета весь пол отмахала, чистой водой сполоснула, насухо вытерла. А эта как стояла у дверей, руки растопыром, так и стоит.

— Во, — говорит, — блеск. А если плохо вымыть, голову проедят. А могут всей группе балл скинуть.

Плевать я хотела на баллы ихние, я просто не выдерживаю на таких безруких смотреть.

А теперь слушай дальше. Утром встали, умылись, зарядку отмахали, на завтрак построились. Ирэн выходит.

— Хочу похвалить Тамару Салову. Ей было поручено вымыть пол в коридоре. Честно говоря, я думала, перемывать придется. А она справилась отлично.

Во, Валера, видал, какие тут подлые. Весь день Томка, меня как увидит, в сторону кидается. Ну вечером я ее прищучила. Она: «Венерочка, Венерочка!..» Ну я ей показала Венерочку, запомнит на оставшуюся жизнь.

А ты бы меня, Валерка, сейчас не узнал. Мало того что пальто пэтэушное, башмаки на шнурках, я еще к тому лысая. Девчонки меж собой шу-шу-шу, а спрашивать боятся, тут про меня слух пустили, что я каратэ знаю, а я только тот приемчик, помнишь, показывал? А вчера спать легли, свет выключили, одна говорит:

— Вроде сейчас уже не стригут, это когда было.

— У вас, — говорю, — не стригут, а у нас бреют. Я из приемника сбежала. Схапали и обкорнали как бобика.

Слава богу, отвязались.

А ниоткуда я не бежала. Я когда в приемнике была, с девчонкой одной познакомилась. И так мы друг к дружке прилипли, не разлить. Она мне все про себя рассказала. И я ей про себя. Никогда у меня такой подруги не было, век бы не расставаться. «А мы и не расстанемся, — говорит. — Мы ж с тобой в один день сюда припожаловали, вместе и отправят».

Большинство там, в приемнике, как прибитые сидят, сопли распустят, домой просятся. А эта такая заводная, ей все ништо. Утром умываться идем, на весь этаж орет: «Девчонки, кто гребенку одолжит, а то мне никак свои патлы не расчесать!» А у нее волосики под нолик пострижены. Я раз спросила: где ее так? «А ну их в болото». Не захотела рассказывать.

Ну вот, подходит время, скоро нам ехать. Она говорит: «Тебе хорошо, вон какая грива. А я лысая. Приедем, знаешь, как неприятно».

Я ничего не оказала, а сама вот что. Меня на день домой отпустили, мама упросила, ее племянник, брат мой двоюродный, из армии вернулся — повидаться. На другой день мне обратно идти, в парикмахерскую заскочила. «Остригите, — говорю. — Наголо». Парикмахер обалдел. «Вы что, девушка, такие волосы богатые!» — «Не хотите, — говорю, — другого найду». Взял и остриг. Волосы себе на память оставил.

Прихожу в приемник. Девчонки посмотрели — умерли. А та говорит: «Ты что, вовсе малахольная?» Я говорю: «За нашу дружбу». Она как давай хохотать, прямо на пол повалилась.

Вот так, Валерка.

А. послали нас вовсе в разные стороны. Я уезжала раньше. Думаешь, подошла она ко мне? Она уже с другой девчонкой куролесила. Я так не признаю. Для меня дружба — все.

Они делают уроки. Маша Герасим изнемогает над сочинением «Образ Катерины». Она сдвинула тетрадь на самый краешек стола, чтобы я прочитала, Читаю. «Образ Катерины хороший». Она смотрит на меня, одобрю ли? Я киваю. А что, образ действительно хороший. Вот только как ей удастся доплестись до конца? Ведь, кроме этих слов, пока ничего нет, а прошло уже с полчаса. Маша книг не любит и, по существу, читать их не умеет. Но вот «Грозу» прочитала. А когда закрыла книжку, заплакала. «Ты чего, Герасим?» — спросили девочки. «Катерину жалко». За эти слезы я вывела бы ей порядочную отметку и освободила от сочинения.

Прозвище прилипло к ней намертво. Вообще-то в литературе они осведомлены не слишком. Но «Муму» — четвертый класс, а до шестого-седьмого они худо-бедно дотащились все. Не знаю, кто первый заметил ее сходство с тургеневским Герасимом. Но однажды они стояли, построившись во дворе, вдруг откуда-то выбежала маленькая черно-белая собачонка. Она деловито подбежала к Маше и стала обнюхивать ее ноги. Строй так и повалился и застонал: «Муму!»