Аркадий Пинчук - Потому что люблю [сборник]

…Прощались шумно, суетливо, с обязательным «заходите», с бесконечными благодарностями хозяевам и гостям. Вера и Муравьев уходили последними. Женька придержал Муравьева в комнате и, не спуская глаз с макета истребителя, подаренного Толей Жуком, о чем-то торопливо просил. Муравьев согласно кивал, его насупленный профиль выражал упрямую решительность.

Поправляя у зеркала волосы, Вера украдкой поглядывала из коридора на мужчин, и ее вдруг словно пронзило: рядом с ними мог быть и третий… Иришкин отец. Немного флегматичный и насмешливый, он слушал бы страстный Женькин монолог с улыбкой и, наверное, вот так, как Муравьев, сцепив за спиной руки… Мог бы…

У сердца стало невыносимо больно, и Вера покачнулась, на мгновение закрыв глаза. В ту же секунду рядом оказался Муравьев и придержал ее под локти.

— Когда пьют вино, — сказал он, — в зеркало не смотрятся. Это отрицательно влияет на вестибулярный аппарат. Мы идем. — И повторил, повернувшись к Женьке: — Мы идем.

Из маленькой комнаты быстро вышла Катя.

— Уснули, — сказала она и спросила Веру: — Такси вызвать?

— Мы пешочком, — ответил за Веру Муравьев.

— Ты сегодня, — улыбнулась Вера, — конечно же, останешься с мужем?

— Да, — счастливо ответила Катя и прижалась спиной к Женьке. Ее огромные серые глаза, занимавшие чуть не половину конопатого лица, сверкали из-под рыжих бровей откровенной радостью.

«…Будь они каждый день вместе, — думала Вера уже спускаясь по лестнице, — и все, наверное, стало бы привычным и обыденным…»

Темноту на улице лишь кое-где разрывали одинокие фонари. От земли шел теплый запах. Где-то в отдалении шумно промчался запоздалый самосвал, гремя железным кузовом.

— Пойдем, — сказала Вера и протянула Муравьеву руку. — Я покажу тебе наш город. А ты расскажи мне про Север…

— Про Север?.. — Муравьев замолчал, словно запнулся на трудном вопросе. — Сразу и не решишь, что можно рассказать про Север. Таких вот теплых ночей там никогда не бывает. И звезды не так светят. Они горят грозно и даже немножко зловеще. Ночью с нетерпением ждешь, когда наступит день, а днем темноты хочется — уж очень яркое солнце… Еще у нас ветры необычные. Как иногда разгуляется, самолеты чуть ли не висят на привязных тросах. Хоть не высовывайся тогда. Валит с ног в буквальном смысле. Ветерок — не соскучишься. Но это зимой, а летом поспокойнее.

Муравьев почти после каждой фразы замолкал, напряженно подыскивая в памяти что-нибудь необыкновенное, и Вера, почувствовав его затруднение, перевела разговор на другую тему.

— Ты будешь участвовать в параде? — спросила она.

— Нет. Женька будет. Я дублирую его. На всякий случай.

— Хотел бы сам?

— Конечно. Но я доволен и этим. Хоть полетаю.

— А там, на Севере, не летал?

— Летал. Но там иной профиль. Такие вот полеты, как мне сегодня разрешил Белый, там бывали редко.

…Вместе с темнотой они шли к отдаленному рассвету, вспоминали речку Мокшу, на которой провели не одно лето и не одну зиму, своих постаревших учителей и разлетевшихся по свету однокашников.

— Лена теперь, видимо, совсем другая… — Вера никак не могла смириться с мыслью, что Ленка Соснович, больше всего на свете любившая потанцевать да поспать, форснуть новым нарядом или дурацким анекдотом, чем-то привлекла Муравьева Колю, парня живого и умного. — Я не поверила, когда мне рассказали о вас.

— Пути господни неисповедимы, — улыбнулся Муравьев. — Смотри, звезда упала!

Почти у самого горизонта, где-то за сотни километров небесное тело, врезавшись в земную атмосферу, высекло яркий сноп искр и мгновенно растворилось в бесконечности вселенной. Эта неожиданная и яркая вспышка в ночи произвела на Веру пугающее впечатление. «Как человеческая жизнь», — вспомнила она чьи-то слова, и уже сама продолжила мысль, что дни и годы кажутся долгими, пока они еще не прожиты, а стоит лишь глянуть назад, на дни прошедшие, и все это не более как вспышка упавшей звезды.

Вера почувствовала себя не очень уютно и поспешно взяла Муравьева под руку, прижалась к его плечу. Некоторое время они шли молча, прислушиваясь, как тает в лабиринтах улиц глухое эхо шагов. Город сонно смотрел на них темными глазницами окон, кое-где маячили запоздавшие одиночки, и если проносилась где-то далеко машина, этот дребезжащий гул долго висел в воздухе, словно пыль над сельской дорогой в безветренный день.

— Ты любишь свою работу? — спросил неожиданно Муравьев.

— Не знаю. Я люблю наш завод. Должность мне тоже, наверное, нравится. Она заставляет все время быть начеку. — Вера никогда не задумывалась над подобным вопросом, и вот сейчас, отвечая Муравьеву, она как бы и сама себе отвечала, и ей очень хотелось найти такие убедительные слова, чтобы они были правильно поняты, но слова эти куда-то запропастились, и Вера стала говорить то, что подсказывало сердце:

— Понимаешь, я очень люблю утром на завод ехать, в давке, в сутолоке. Я люблю наши летучки, люблю слушать гул цехов. Мне нравится, когда продукция идет без брака. Понимаешь, быть начальником ОТК — это не только проверять качество. Я эту должность понимаю шире. Я должна предупреждать брак. Значит, я должна знать производство во всех цехах, на всех участках. Начальник ОТК по опыту и знаниям должен стоять на уровне главного технолога завода, понимаешь?

— Понимаю, — сказал Муравьев. Он слушал Веру, напряженно вглядываясь в перекопанную ремонтниками дорогу. Слушал и крепко придерживал ее руку.

— Думаешь, вот расхвасталась Егорова. Я не о себе. Такой бы надо быть. Я говорю о начальнике ОТК, каким я его вижу в идеале, к которому стремлюсь. Мне все время кажется, что я ни черта не знаю, хотя с некоторыми начальниками цехов я в знаниях давно сравнялась… Конечно, я чуточку хвастаюсь, но ты, пожалуйста, не обращай внимания, ладно?

— Ладно.

Вера в темноте не увидела улыбки Муравьева, но по голосу почувствовала снисходительную улыбку, и это еще больше ее раззадорило.

— Одно время хотела, как Катя, писать диссертацию. Материала — горы. Я усидчивая, меня ничто не обременяет, можно написать. А зачем?

— Чтобы получить ученую степень.

— А зачем?

— Для карьеры, наверное.

— Чтобы стать таким начальником ОТК, каким я его хочу видеть, мне всей жизни не хватит. Здесь нет предела для совершенствования.

— Но ученая степень — это общественная оценка твоего опыта, твоих знаний.

— Правильно. Только сначала я сама себя должна оценить. Нет, я, конечно, люблю свою работу. Когда подваливают неприятности, когда тяжело на душе, завод мне становится спасательным кругом, работа — лекарством. Я и Катю люблю только потому, что она ради дела готова на что угодно. Такая настырная… Ей лучше не перечь, иначе пойдет на что угодно, но свое докажет. И хорошо это, и плохо. Сорваться может. Как ты относишься к их семейному устройству?