Аркадий Пинчук - Потому что люблю [сборник]

— Интересно.

— Или вот, скажем, тебе, техническому специалисту, разве не хочется узнать подробности из жизни русского металлурга Павла Аносова? Сто лет назад человек разработал методы получения высоколегированной стали! Написал диссертацию «О булатах». Я тебе о нем как-нибудь расскажу. Это сказка! Но ты уже замерзла. Да и устала… — Он кашлянул и очень серьезно добавил: — Знания нужны не ради любопытства. С этими знаниями мне там, — он кивнул головой вверх, — над землей, значительно легче, понятнее, что ли… Спасибо тебе.

— За что?

— За все. Мне было очень хорошо с тобой. До свидания. — Он снова нежно пожал ее руку.

— Китель.

— Конечно.

Он взял тужурку, набросил на плечи, быстро тронул Верины волосы и торопливо убрал руку, будто ожегся. Не оглядываясь, зашагал в сторону аэродрома и через минуту растаял в низкой предрассветной мгле.

Осторожно, чтобы не поднимать шума, Вера поднялась на второй этаж, нащупала в сумочке брелок с ключами, потихоньку открыла дверь. Свет включать не стала. Прошла в спальню, разделась. Постель хранила еще тепло летнего дня. Вера спрятала ноги под одеяло, но сразу не легла. Сидя, отыскала в волосах заколки, вынула их, тряхнула головой. Волосы заскользили по крутым обнаженным плечам…

Так она делала ежедневно. Когда Иришка не спала, она всегда садилась у двери на свой маленький стульчик и наблюдала, как мать распускает на ночь волосы. Вера несколько раз собиралась обрезать их, но Иришка сердилась, у нее портилось настроение. Вере становилось невмоготу глядеть на ее страдания, и она с веселым смехом обещала растить волосы, пока будут расти.

За последние четыре года Вере уже не раз хотелось переделать прическу. Она даже назначала себе день, когда пойдет к парикмахеру, но что-то останавливало ее в последнюю минуту, и Вера по-прежнему каждое утро укрепляла заколками мягкие, ускользающие пряди, а перед сном распускала их.

Вспомнила вдруг неожиданный жест Коли Муравьева, словно тот хотел проверить, не парик ли у нее, и как он смутился и быстро отнял руку. Вспомнила и улыбнулась: смешной он, этот Николаша. И хороший…

Жизнь на аэродроме начиналась всегда очень рано, а в день полетов особенно. Солнце только еще слало своих гонцов из-за горизонта, подкрашивая запутавшиеся среди погасших звезд высокие облака, а на стоянке уже все гудело, звенело, шуршало, перемешиваясь с деловыми выкриками. Механики и техники стаскивали с фюзеляжей и плоскостей отсыревшие за ночь чехлы, открывали кабины, отвинчивали на теле самолета в самых неожиданных местах люки и маленькие лючки, что-то щупали, высвечивали, выстукивали, проверяли под напряжением и под давлением. Со стороны могло показаться, что эти неуклюжие от мешковатых комбинезонов люди суетятся вокруг машины не столько для дела, сколько для вида, чтобы показать кому-то, какие они все занятые.

Но Муравьев знал истинную цену их труду. Когда отчетливо понимаешь, что малейшая, самая незначительная халатность может стать причиной гибели машины, поставить под угрозу жизнь летчика, осмотр всех этих гаек, трубок и проводков приобретает особую окраску, особый смысл.

Знал Муравьев и то, что суета у машины кажущаяся. Любой механик здесь имеет строго ограниченный участок осмотра, четкий маршрут. Если ему надо осматривать сначала контровки гаек, а затем трубопровод, он должен каждый раз делать осмотр только в таком порядке и никогда наоборот.

Муравьева никто не звал в такую рань на самолетную стоянку. Как-то так получилось, что вышел он поразмяться и, пробежав не спеша через сосновый бор, оказался возле бетонки. А тут знакомые ребята идут к машинам. Слово за слово — и он незаметно подключился к работе.

Толя Жук возился почему-то у самолета Шелеста, их машины стояли рядом. Лицо техника было задумчиво сосредоточенным, широкий нос угрюмо свисал над верхней губой.

— Толя, здравствуй! — крикнул Муравьев из кабины.

— Привет, — сказал он без обычной своей беззубой улыбки и, словно тут же забыв о Муравьеве, приказал кому-то из механиков вызвать АПА. Затем подошел к своему самолету и объяснил:

— Заболел у Шелеста техник. Белый попросил, чтобы я взял на время обе машины. Страшного, конечно, ничего, но хлопот добавляется.

— И только поэтому такой хмурый? — Муравьев выбрался из кабины, мягко спрыгнул на бетонку, подал Толе руку.

— Вчера Ольгу в больницу пришлось отвезти, — сказал он тихо. — Сердечко забарахлило. Давление…

— Очень серьезно?

— Не очень… Но сам понимаешь…

— Надо было объяснить Белому.

— Один или два самолета — раньше с аэродрома не уйдешь. Да если и уйду, какая польза. Мне жалко ее в этом рыжем больничном халате, а она глядит на мою кислую физиономию и еще больше страдает… Ничего, переживем и это. Вот поправится — в гости позовем. Она сибирячка, пельмени стряпает — блеск!

К истребителю Шелеста, лихо развернувшись, подкатил тяжелый ЗИЛ с авиационным пусковым агрегатом, так называемый АПА. Шумно газанув — так, что окатил самолет сизым перегаром, автомобиль умолк.

— Видал, какой циркач! — хмуро сказал Толя Жук. — Нашел место, где лихачить, будто не понимает, что здесь самолеты. Уж я ему сегодня всыплю… А ты не беспокойся, что у меня две машины. Все будет сделано в лучшем виде. Белый мне дал еще двух механиков. Ребята знающие.

— Я и не беспокоюсь, — сказал Муравьев. — Вот позавтракаю и помогу тебе. Смотри, какой шарик выкатил.

Прорезав у горизонта темно-серые тучи, на небосклон высунулся отмытый и отдраенный огромный красно-желтый диск. На секунду задержавшись, как это делают вылезающие из тесной кабины летчики, солнце стряхнуло с себя последние пряди туч, как-то сразу уменьшилось и заиграло, запереливалось, начав свой рабочий день на чистом голубом небе.

— Погодка вам как по заказу, — сказал Толя Жук и спросил: — Та же программа, что и в прошлый раз?

— Да. Только добавим две фигуры.

— Сложные?

Муравьев пожал плечами. Он как-то не задумывался над этим.

— Одна, пожалуй, сложная. Нужен точный расчет при снижении. А вторая — так себе. Ну, я побежал. Завтрак. Еще переодеваться, мыться, бриться…

Муравьев повернул к лесу и побежал прямо по влажной от росы траве. Кеды сразу намокли и побелели. «Хоть отмоются», — подумал он и, пригладив упавшие на глаза волосы, запрыгал на одной ноге, потом на другой. Тропинка вильнула и повела прямо на восток, к солнцу, где оно сияло в паутине ветвей. Его сизые от утренней дымки лучи косо упирались в шершавые стволы сосен, тугими струнами натянулись в ветвях; казалось, прикоснись — и зазвенят. Не хватало только медвежьего выводка, чтобы ставить мольберт и писать «Утро в сосновом бору».