Аркадий Савеличев - Забереги

«О, мой туатто!» — подумала об отце, о котором ничего до сих пор не знала; «О, моя армасту!» — подумала и о матери, о которой тоже не было ни слуху ни духу. Когда распалась ленинградская блокада и освободили карельский берег Ладоги, писала она домой, писала в лесничество, где до войны служил отец, но почта молчала; видно, некому было отвечать на ее письма…

Дожидаясь своих рыбарей, Айно посидела у теплой печки, погрустила. Но предаваться долгой скорби было некогда, сейчас работнички обедать придут, подавай им на стол горячее. Она попробовала рыбное варево, нашла, что лучше из таких припасов и не сготовишь, и стала мыть стол, посуду и вообще прибираться в их церковной келье. После недавней порухи все было восстановлено в прежнем виде: нары, застланные лапьем и сеном, пол поверх черной воды устлан жердьем и все теми же еловыми лапками, стол посредине, такой, что все двадцать рыбарей могли разом сесть, чурбаши вместо табуреток, полка для посуды, вбитые в щели колышки, на которых развешивали мокрое рыбацкое одеяние. Чем дальше, тем больше прибавлялось мокроты. Из трещин пробивалась на лед верховка, растекалась, не успевая ночью подмерзать, а днем ее солнышко снова пригревало, напускало еще больше воды. Лед ноздреватый, что сахар. Сахарное море блестело, дразнило, торопило чаевничать. Но что заваривать и с чем пить? Чистая шекснинская вода была всего лишь водой; ее сдабривали брусничником, который удавалось добыть на пригретых береговых горушках, а сахар и там не рос, а ледяной был только на взгляд хорош. Поскорей бы веснушка, подснежная клюква, пошла! Но и это скоро на болотах не скоро делается. Пока-то пробьется туда солнышко, покато вековые снега растопит. Хорошо, если к маю закраснеют из-под снега моховые кочи, взойдут желанной сладкой ягодой. Будет это уже после того, как они запрут в церкви рыбацкие снасти и по последнему хрупкому льду переберутся на берег. Может, и мая, как в прошлом году, немного прихватят — толст лед на море, долго не поддается солнцу и замедленному теперь течению Шексны. Фарватер уже взломает, пароходы идут, а здесь, на далеких заберегах, зимняя тишь, медленно истаивает метровый лед. Да, если память не изменяет, прошлой весной до середины мая рыбачили, по крепкому льду бегали. Как-то будет нынче?..

Все сделав, со всем управившись, в последние минуты ожидания Айно подперла правую щеку кулаком, пригорюнилась. Но тут же и в смех ее кинуло: как она, наверно, на Домну сейчас похожа! Чем дольше жила в Избишине, тем очевиднее становилось это сходство. Айно сопротивлялась, Айно не хотела отдавать душу даже Домне, которую любила вечной памятью. Но было что-то сильнее ее желания, стирало, сглаживало карельские углы, как солнце и ветер сглаживают, подгоняют под общий фон и гранитные скалы. А она живая кровинка, мягкая. Ее обминали люди со всех сторон, оглаживали натруженными ладонями, плечи вниз приспускали, горбок, как у всех, вырастал, походка становилась медлительной и тяжелой. Со слезами замечала Айно, как постарела за четыре неполных года, будто целая жизнь прошла, отутюжила своим шершавым катком. Мужик мужиком стала девочка Айно — так по крайней мере сама считала, досадуя на свою быструю старость. «О, мой туатто! О, моя армасту!» — пожаловалась она, как бывало в детстве, когда мокрая, исцарапанная и несчастная прибегала из лесу к теплой печке.

Жар палил ее щеки, но она так и сидела пригорюнясь, пока не ввалились рыбари, а следом за ними и Юрий-большун, мокрый и серенький, как пескарик. Она его пожалела:

— Юрко, маленький мой!..

Еще и не обняла, а он уже фыркнул:

— Все был большой, а тут маленький! Некогда мне обниматься, с работы пришел.

С ног чуть не валился, а туда же, характер показывать. Айно поглядывала на него, собирая на стол, за который устало валились рыбари. Сейчас им надо поскорее дать поесть, чтобы не заснул кто загодя. У Айно не было времени поговорить с ряжинским упрямым оботуром, только постаралась ему миску с похлебкой поскорее под нос сунуть. Заодно и Демьяну, который тут толкался, крикнула:

— Помогал бы, невелик барин.

А сама в его сторону и не смотрела, хозяйка расторопная. Демьян не был рыбаком, нечего вокруг него хлопотать. Юрию подливала и подкладывала, может быть, в ущерб и другим рыбарям. И Демьян не преминул этим воспользоваться, шутливо, но нехорошо заметил:

— Куда дяде перед племянником! Не маловат ли только мужичок?

Юрий, натопорщив мокрую ложку, ему сразу же отрезал:

— Тоже мне дядя! Лодырь какой-то!

Оскорбленный при всех Демьян потянулся рукой к его уху, но Юрий, не долго думая, треснул по руке все той же мокрой ложкой. Демьян рассердился не на шутку, подскочил к несговорчивому племяннику:

— Ты говори, да не заговаривайся! Ты у меня взбучку сейчас!..

Но неизбежную взбучку сама Айно предотвратила: вскочила и тяжелой своей оловянной ложкой как отрубила тянущуюся к парнишке руку.

— Дурьяк набитый!

Демьян такого, видно, не ожидал. Да и руку оловом не хуже свинца прижгло. А ругаться при всех ему не хотелось, он тряс рукой и посмеивался:

— Посердись, посердись, добрее будешь!

Он заявлял на нее какие-то свои особые права, он при всех приобнял ее за плечи. Айно такая досада взяла: вот бригадирша бестолковая, за себя постоять не может! Как мокрые сети, сбросила с плеч его тяжелые руки:

— Дурьяк набитый!

Хохот пошел под сводами кельи, вовсе не женскими раскатами отдался — посыпались с потолка, казалось, тяжелые гранитные камушки. Старались рыбари громко не разговаривать в своем церковном доме, боясь этого многократного эха, а сейчас вот в несколько голосов поддержали свою бригадиршу, и, чего никогда не бывало, Луиза даже засмеялась. Это, видно, и обидело больше всего Демьяна. Бледный, он разогнулся, как бы отталкиваясь от плеч Айно обеими руками, постоял, презрительно посмотрел на эту иссохшую полустарушку-полудевочку и как оплеуху влепил:

— А ты помолчи, фашистка недобитая.

Никто не знал, откуда пришла Луиза, что раньше делала и что делали, если живы, ее родители, но Демьяну все это было вроде как известно, ни тени сомнения на лице. Как приговор произнес, окончательный и беспощадный. Всем стало неловко, друг от дружки отвернулись. Айно и больше того — вскинулась ему навстречу, желая защитить Луизу, но та сама, откуда что и взялось, ответила:

— Немка я, а не фашистка. Зачем вы меня обижаете, злой вы человек?

Она и есть не стала, ушла в глубь церкви, слышно было, поплелась вверх по лестнице, на колокольню. Айно больше не могла терпеть, Айно слабыми своими кулачками начала толкать Демьяна к двери:

— Уходи! Сейчас же уходи! Дурьяк набитый! Я не буду твоя акку, ты не будешь мой укку! Скатертью дороган!

Вслед за Айно вскочил ряжинский оботур и смешным петушком прокричал: