Аркадий Савеличев - Забереги

— Кали ласка, матуля, ты болей, болей, не стесняйся.

Ну, как было на него сердиться? Марыся выпроводила Федора, чтобы он занимался своими председательскими делами, не торчал у ее кровати, Саньку к себе пустила. Он сейчас же занырнул под одеяло, затих котенком, боясь, как бы его не прогнали. Но улежать спокойно все же не мог, сучил ногами, в бок ее толкал. А с другой стороны, помягче и потише, тоже толкалось, откликалось другое существо, одинаково родное для Марыси. Она и забылась опять сном, повторяя, как над колыской:

— Детки вы мае, детки, лю́бые вы мае кветки…

Она не видела, как весь этот вечер большун занимался странными сборами: ушивал одежонку, валенки и галоши, набивал в ученическую сумку, как в дорожную торбу, всяких нешкольных вещей: кружку, ложку, портянки запасные, рубаху нательную. Словно не в школу готовился, а в солдаты. И торбу готовую повесил тайком в запечье, в самом глухом углу. Но Марысю не тревожили эти сборы — была она в своем больном и далеком мире…

Поздним утром, когда рыбари уже позавтракали и улеглись отдыхать на нарах, дверь в церковный жилой придел распахнулась, и на пороге предстал Юрий-большун.

— Здравствуй, тетка Аня, — солидно поздоровался он и прошел к печке, протянул к огню руки.

Айно покормила молчаливого ряжинского мужика и собиралась порасспросить, за чем его прислали так неурочно, одного, пешего, но он сам ее сомнения разрешил, заявил без обиняков:

— А я к тебе работать, тетка Аня.

Характер ряжинского мужика она, живя в их доме, маленько знала, не стала его ни ругать, ни отговаривать, просто сказала:

— Ага, Юрий, работать.

Понимай ее как знаешь. Юрий воспринял это как разрешение остаться здесь, и когда рыбари после сна стали собираться на лед, тоже почал обуваться и одеваться в сухое, неторопливо и основательно, словно век свой рыбачил на ледяном море. Айно понимала, что он, оботур упрямый, сбежал из дому, но и тут ничего не сказала. Пускай помокнет на льду, попляшет на ветру, авось дурь из головы и выдует. Да и другие заботы вдруг на нее свалились: вслед за Юрием с другой стороны, от Череповца, заявился другой Ряжин, Демьян…

Взрослый Ряжин досаждал Айно побольше глупого Юрия. Тот самый Демьян Ряжин, с которым когда-то, на краткий миг, свела ее дорожная судьба. У нее и злости даже на него не было, так все выветрилось из головы, а в сердце, видно, и не заскакивало. Демьян жил по-прежнему в Череповце, в Избишино наезжал редко, знал, что его там недолюбливают. Да и к кому теперь, со смертью Кузьмы и Домны, было наезжать? Он жил своей жизнью, его родная, переселившаяся на новое место деревня жила своей. От брата остались только две медали, мать и отец покоились на кладбище, которое еще перед войной затопило, не чужая ему прежде сродственница Домна где-то там же на дне морском нашла упокой, дом он свой из старого Избишина так и не перевез, под огонь пустил, так что никакого следа его на этом берегу не осталось. Не потому ли и ездил не дальше церкви, словно боясь ступить на берег? Можно бы за все это и пожалеть Демьяна, особенно когда он над стаканом расчувствуется, но жалости к нему тоже не было, не нашлось в сердце места. Он приезжал из Череповца в легких пошевнях, ставил лошадь к сену, а сам, выбрав минуту, когда Айно была одна, все говорил, говорил что-то, а что — никак в толк не возьмешь. Кажется, за эти годы Айно узнала слова, которыми жили и покойная Домна, и Самусеев, и Марыся, все, все избишинцы — не могла только уразуметь Демьяна. Он говорил, как уговаривал, и уговаривал, как грозил. Городская была речь, ровно лилась. Так и журчала подобно вешней воде, чистая и холодная. Но не тянуло напиться из того ручья: под ногами целое море, черпай — не вычерпаешь. Айно слушала, слушала это мужское журчание, а потом спросила:

— Говори прямо, Диемьян. Ты замуж меня зовешь?

Они за дровами шли, кружным путем, обходя уже глубокие весенние забереги, которые все шире расходились по льду, тяжестью своей и лед прогибали.

— Да, конечно, я был бы рад… — поскользнулся он от ее слов, в воду сапогом угодил. — Да какая сейчас женитьба, милая Айно, что ты говоришь! Сердце от любви изнывает, это так, но семейными хлопотами разве можно его обременять? Вот если бы ты свою душу распахнула настежь, прямо на весеннее солнышко, тогда…

— Тогда сквозняком продует, Диемьян. Я боюсь сквозняков. Ты меня простудить хочешь, да? Ты мне зуб не заговаривай, Диемьян. Тоньку зачем в жены звал, жизнь ей зачем погубил? Дурьяк ты, Диемьян! Я никогда не буду твоя акку, ты никогда не будешь мой укку! Дурьяк набитый!

Так она ему ответила и, чтобы он поменьше говорил, нагрузила ему на спину громадную вязанку сухостоя. И верно, под тяжестью такой ноши стало ему не до разговоров, шел да покряхтывал, в душе, видно, проклиная лукавую Айно. А она, когда свалили у дверей дрова, еще и спросила:

— Не тяжело было, Диемьян? Как придешь опять, еще больше нагружу.

— Злоязычная ты, Айно, — только и сказал он, отряхивая сор с новенькой офицерской шинели.

Насколько понимала она, погонов у него не было, но форму военную он любил, ходил чистый, подтянутый, с белыми подворотничками. Не раз женщины, глядя на него, втихомолку спрашивали: «Да кто ж он такой, что за человек, что и в армию его не берут, и кормят как на убой?» Что делает Демьян, Айно знала не больше других, никогда о том не расспрашивала. По его собственным разговорам выходило, инженер. Тут уж, видно, женщины зря языками мололи, надо кому-то и за шлюзами, и за пароходами, и за морем смотреть — вон весна опять идет, скоро поплывут вверх и вниз пароходы…

Но если Федор Самусеев ждал не мог дождаться весны, то она, рыбачка Айно, на солнце посматривала с опаской: а ну как лед тронется? Так оно, конечно, и должно быть, когда-нибудь да зашумит ледяным крошевом море, особенно фарватер Шексны, да все же хотелось Айно продлить весенний лов, самый добычливый. Дни теперь теплые, метели отшумели, лунки за ночь не замерзают, разве что тоненьким зеркальцем затягиваются, в которое по утрам смотрятся с удивлением привлеченные все тем же весенним светом рыбы. Шаль уже можно с головы спустить, шубейку можно сбросить и таскать сети в одной ватной безрукавке, которую женщины так смешно называют — душегрейкой. Она и в самом деле душу согревает, а руки освобождает от овчинной обузы. Хорошо теперь работается, легко. Одна беда — лед с каждым днем становится мягче, капризнее, опаснее. Временами как из пушек бухает, даже страшно становится. Вот опять: где-то под ледяным полом церкви прошел весенний гром, так, кажется, и встряхнул тяжелые стены. Когда первой военной осенью, уже по ледяным заберегам, бежала Айно по Ладоге, пока пароход их с припая не забрал, — так же бухало под водой и над водой; тяжкие взрывы сопровождали их до самого восточного берега. И вот сейчас то же самое: с запада на восток прошел гром, с правого берега на левый. Вздрогнула Айно, давней дрожью отозвалось тело и не сразу успокоилось, поверило, что это всего лишь навсего весна шалит.