Аркадий Савеличев - Забереги

Так он жил, так он тоже воевал — с голодом и нищетой беженской, которая несла под рубахами, вместо крестов, самое заветное и ценное, дай ей только поесть. И он поесть давал, он многих спас от голодной смерти — да вспомянется и зачтется ему на страшном суде!

Все было теперь у него: и хлеб, и вино, и женские утехи на старости лет. Но с некоторых пор стали его одолевать сомнения. Прискучила жизнь на колесах, надоела любовь покупная, помолиться захотелось за российскую победу над ворогом. Немца он, как и всякого пришлого голоштанника, не терпел, потому, наверно, и не перебежал, хотя по лесистым да болотистым волховским местам мог бы со всем своим нетяжелым богатством и на ту сторону перебраться, чтобы пошире развернуть дело Торговатых. Не убежал, его святая воля не пустила! И чем дальше шло время, тем сильнее на молитву позывало. А молитва его была простая: сохрани и помилуй, дай спокойно умереть на своей земле! Чувствовал он: не покончить ему жизнь законной смертью, если в грехах не покается. Люди, от которых его судьба зависела, не попы, тайной десяткой от них не откупишься, на исповеди не соврешь. Все сыщут, до всего дознаются. Страху он и сейчас, на последнем году войны, не имел, а возымел, еще больше укрепил прежнее желание: со святыми упокой в бозе почить на своей земле! Под гнетом неминучей таким он российским защитником стал, что в один прекрасный день вскрыл заветную захоронку, сделанную из бронированных листов, в сухом сосновом бору, и сказал себе: танк построю, чтобы палил по пришлым голоштанникам! Читал он газеты, слышал на дороге солдатские разговоры, сам видел именные танки, которые везли с Урала. С тем и отправился в Череповец, где можно было сдать золотые червонцы в обмен на танк, — знал он, сколько танк стоит, точно рассчитал. Не хватало разве что на снаряды, ну, да это уж пускай за свои денежки купят, он и так заветную захоронку наполовину опустошил. Размышляя о своем великом деянии, все же с опаской нес золотишко: по-первости спросят, кто такой и откуда, а по-другости, и война к концу шла, танков настроили и надарили, видать много, если они голоштанников так далеко угнали. В банк постучался робко, но самого главного начальника уверенно потребовал: сидел он к тому времени уже в своем родовом танке, под броневой защитой, как и его грешное золотишко. Думал, просто и коротко обменяет подвешенный на шею, вроде удавки, мешочек на хороший непробойный танк — и со спокойной совестью поставит в здешней, церкви свечку. Но расспросы начались, записи в толстущих книгах, люди военные поприходили, не отвертишься. И тогда без обиняков заявил он, кто и откуда родом, сказал, что золотишко было отцом припрятано, а он нашел захоронку отцовскую и, не желая пользоваться народным богачеством в годину бед, передает его для победы над ворогом. Только, без робости в голосе заявил, надо ему танк, а самолет не надо; танки по земле ходят, самолеты, поди, и падают. Просит и заклинает, чтобы непременно танк был и чтобы без имени — пусть имя будет единому господу богу известно! Люди, принимающие деньги, всего за эти годы, конечно, насмотрелись, всяких праведников и грешников, золотишко в конце концов оприходовали и бумагу соответствующую выдали, где была прописана его истинная фамилия. Передавая золотишко, поцеловал его, бумагу спрятал в пустой мешочек, на всякий случай, и опять, легонький теперь, на шею подвесил. В ясный это было, хороший день.

Дела свои торговые он после того подзапустил: немочи одолели, сомнения старческие. Но когда становилось невмоготу, выходил на торговый голодный круг, чтобы для своего удовольствия тряхнуть стариной. Не желая рисковать седой головой, долго он теперь выбирал людей, которых хотел осчастливить хлебом насущным. Так он и заприметил однажды, выйдя поразмяться, донельзя смущенного мужика, по всему видать, бывшего военного, который всю свою офицерскую форму вместе с ремнем продавал. Загорелось ретивое, захотелось хоть раз в жизни офицером побыть, командиром своего танка. С великой щедростью отвалил он за боевую форму, но домой, в свою конуру, не ушел до тех пор, пока не разузнал у сведущих людишек, кто таков человек, продававший самого себя. Верные, кормящиеся возле него соглядатаи сказали, что зря он связался, человек тот в начальниках ходит, как бы чего не вышло… Мало он слушал подхалимов; когда узнал, что следовало узнать, домой поспешил и оделся во все новое, офицерское. Погонов только и не хватало, но при его-то деньгах все это можно было достать. Все же не решился, без погонов красовался перед своей новой, облагодетельствованной подружкой. Генералом ходил тоже по своей, с виду убогой, а внутри царской конуре, воображение подружки распалял, чтобы поласковее была к его старческим немочам. И бедная молодайка, уже неделю кормившаяся на убой, хлеб белый сполна отработала, прямо слезу у него в глазу прошибла. Под такое хорошее настроение, прослышав о гульбе мяксинской, и решил он удивить раздетого догола начальника своей великой щедростью — форму всю по-прежнему сложил и на лошадке в Мяксу отвез. То был голос свыше: не блистай в чертогах, не рядись царем, в рубище царствуй! Времена такие наставали, что лучше быть бедным, чем богатым.

Одев бывшего капитана в капитанскую форму, с чувством исполненного долга, умиротворенный и сияющий, подъезжал он к Череповцу. Как на страшный суд ехал, ничего не боялся. Не испугался и тогда, когда его перехватили двое военных и без долгих разговоров наганы из карманов достали: так, мол, и так, поедем куда следует, трясти тебя, божий убогий человек, будем. Вот наганов он терпеть не мог, сказал, что трясти непотребно, и воспросил еще, откуда сие известно в доподлинности? Они посмеялись над его степенной речью, но любопытство удовлетворили: так и так, мол, старче, женщина, которой ты горы золотые в нощи сулил, неспроста к тебе подбиралась, а вроде как по заданию. Понял он, что песенка его теперь спета, и фальшивым подголоском тянуть не стал. Сказал, что если так, можно и второй танк построить. Они, люди серьезные, опять посмеялись над его наивностью и велели поворачивать лошадь куда следует. Он поругал их, тоже за наивность: какая лошадь, поездом надо ехать! Жалко было животину гнать такую даль. Оставили ее, а сами сели в поезд. Стало быть, конец пришел заветной захоронке. Не страшны ей были в сосновом бору, под броневыми-то листами, ни дождь, ни холод, ни огонь, ни землетрясение, ни пуля, ни бомба, — открыл тайные запоры ласковый и ядовитый язык женский…

Проклял он тогда всех непотребных и сказал сам себе: слава богу, в его жизни женщин больше не будет! Ни молодых, ни старых, ни красивых, ни конопатых — никаких. Под ясным весенним солнышком, на казенный счет, ехал он и считал, сколько оставалось: двадцать, десять, пять, верста последняя…