Аркадий Савеличев - Забереги

«Эх, ремни мои, ремни!..» — подумал он с детской какой-то надеждой.

И, видно, день такой был чудесный. Так все хорошо сбывалось. Не успел мысленно покрасоваться перед этими пляшущими женщинами в своем военном обличье, как словно из-под земли явился знакомый старичок-муховичок, взял его под руку, отвел под дальние кусточки и, как весенний чудодей, раскинул перед ним все его прежнее одеяние.

— Так-то, человек начальствующий, — сказал он, помогая ему, растерянному, вылезти из кургузого пиджачка. — Я тебя раздел, я тебя и одену, а ты обиды на меня не держи. Тайных помыслов моих не знаешь, о явных не суди опрометчиво. Так, так, — не давал он ему опомниться. — Вот брюки твои, так, вот кителек суконный новенький, так, так, вот ремешок офицерский, вот сапожки хромовенькие, человек ты тороватенький. Медалек только не хватает, сейчас и медальки пришпилим. — Он взял у капитана завернутые в тряпицу ордена и медали, все до последней, и сам пришпилил и прикрутил в прежнем порядке. — Так, так, человек геройский. Видишь, бабы как на тебя смотрят? Дай им посмотреть, на такого-то молодца. Соскучились они по мужикам. Хоть не руками, так глазком пускай потрогают, так, начальничек недоверчивый. Ты меня не слушай, а беги к ним, утешь баб, покажи им, каковы их воюющие мужички. Небось скоро возвращаться начнут, так чтобы получше ждали. — Он уже его в спину подталкивал, на горку, куда поднималась дорожка. — Чужое барахлишко, которое ты было на себя вздел, отдай, чего прибедняться, сейчас вот и отнеси. Да на той же ноге обратно. Я тебя здесь подожду, посмотрю, какой ты хороший. Ну, не поминай меня лихом, начальничек простоватенький!

Как заговорили Максимилиана Михайловича. Он пулей полетел домой, отдал изумленному хозяину-инвалиду его вещи и обратно на гору бросился. Кто он, этот старичок-муховичок? Не жулик, но и не праведник, не злодей, но и не святоша, не дурак, но и не умник, не вещун, но и не кощун…

Застать ему хотелось старичка-муховичка, прямо спросить: «Скажи, кто ты?!»

Не застал. Как и женщина, отдавшая лекарство, исчез он, растворился в весенней мягкой дымке. На поляне все еще кружился хоровод, все еще вилась, сплеталась в единый непонятный язык многоголосая песня, а старичка-муховичка не было.

Как пришел, так и ушел, видно…

Напрасно Максимилиан Михайлович ломал голову над житейскими причудами старичка-муховичка — тот и сам своей судьбы не мог понять. Она как погода на Рыбинском море: то мороз, то оттепель, то дождь, то солнце. Все принимала его непокрытая голова, все сносила. Был богат — стал беден, был беден — стал богат, жил в счастье — оказался в несчастье, жил в несчастье — оказался в счастье… Много раз по этому кругу носила его судьба. Летела удача, да прилетала неудача, начиналась буря, да распогодилось — так-то, люди добрые, землячки нищие…

Стоял когда-то в Череповце на берегу Шексны каменный двухэтажный дом купцов светлой памяти… Вслух он никогда родовые имена не произносил, боялся сглазу. Просто: Торговатые. Опять же и не фамилия, и не прозвище, а как знак на бляхе. Торговатые, значит богатые. Стоял дом на восемь окон внизу и на двенадцать вверху, с особой башенкой, из которой пароходы видны были на десять верст вправо и на десять влево. Они сплывали вниз по Шексне и поднимались вверх по шлюзам Мариинки, кому-то что-то принося и от кого-то что-то унося. И поэтому рядом с образом Николы-чудотворца кощунственно висел в такой же золоченой ризе образ парохода, писанный одним и тем же богомазом и освященный, наряду с иконой, в одной и той же церкви. Сам Торговатый немало денег заплатил, чтобы заткнуть пьяный ротище богомерзкому богомазу, но все же пошло-поехало по Череповцу и дальше, что Торговатые нового бога на святой престол возвели: Пароход-Пароходище! Святое начальство по сему поводу припожаловало и, пока пило вино да ело стерлядку, ничего не видело, а как трезвело, перстом грозило ненавистному пароходу: у-у, антихрист, быть отлученну от православной церкви и тебе, и дому сему!.. И отлучили бы, не приди из бунтарского Питера сюда революция. Тут уж не до икон стало, люди, как тараканы от мороза, шуганули на четыре стороны света. Разнесла, размела судьба богатый и многолюдный дом Торговатых, дожил до великой войны последний из Торговатых, младшенький. Скитался он по чужим краям, по Сибири и Азии, а с первым военным ветром пошел навстречу ему, поближе к Череповцу и Питеру. Ветер, думал он, на то и ветер, чтобы погоду переменить, худо ли, хорошо ли, а как-то с другой стороны подуть. Старые кости у него от непогоды ломило, но мало он обращал на это внимания, воспрянул духом и помолодел. В дом свой череповецкий сунуться не решился, все больше по малым станциям проживал, вроде и на большой дороге и в то же время в стороне от людей. Одичал он в своих скитаниях, нелюдимом стал. Но кровь в нем жила здоровая, ожила и бойким ключиком забила. Мало ему было дела, с какой стороны и куда стреляли, лишь бы лоб свой не подставлять. Да уж возраст, прости господи прегрешения, такой, что не забреют. Ружья он сроду не любил, а любил из единого грошика светлый рублик сотворять. Как уходил в Сибирь нищим, так нищим и вернулся, а тут сказал сам себе: полно, младшенький из Торговатых, совесть поимей, отца-матерь вспомни, братцев своих, бесследно загинувших, и честь семьи возроди! Голод на край вологодский идет, а ты возьми его, голод-то, под свою руку, как дружка пьяненького, и веди по своей дорожке, да тряси душу живу, как грушу, авось, и натрясется чего, таких-сяких грушенят-грошенят. Да смотри, младшенький из Торговатых, не оступись по дорожке, не поскользнись. Никто тебя не пожалеет тогда, никто добром не помянет. Ну, хотя бы потому, что добра и нет в мире, да и непривычны люди к добру, все больше на зло надеются. Вот и ты крепкую надёжу держи на него, зло под себя стели и сверху, как одеялом, на ночь укрывайся. Больше всего бойся добрых, от них все беды; иди с улыбкой на устах, но без улыбки в душе. О, великий Никола-чудотворец, сотвори чудо, возроди прежний Пароход и аз меня помилуй!

Так он думал и так делал. С малого начал, не торопился. Война все ценности земные перемешала, золото в песчинку обратила, хлеб насущный сделала дороже золотишка. На том и строил он свой простой расчет. За горбушку покупал, в другом месте на ту же золотую безделицу у жадных людишек десять горбушек брал и пускал все снова по кругу. Как понял он, хлеба в такой великой стране было пропасть, умей только этот хлеб найти да в руках удержать, чтобы другие, более изворотливые люди из рук не вырвали. Но не зря же и старый Торговатый по всей Шексне и Волге хлебом торговал — все передалось младшему и на злости, как на хороших дрожжах, пшеничным пирогом взошло. Дурные люди голодом себя морили, а умные калачи ели и сладким вином запивали. По великой дороге, идущей с Урала через Вологду и Череповец, везли к Питеру несметные богатства, если сквозь стенки вагонов смотреть. О, какие неисчислимые миллионы ехали в грязных, пропыленных товарняках! Кто умел считать, тот не ошибался; знал младший из Торговатых, что делал. Пусть и малая часть утрясалась по дороге, но и это малое таким золотым звоном звенело, что душа от радости распахивалась, ликовала: да, да, придет и светлый день Торговатых! Нет, не крал он по вагонам, не сквалыжил по мелочам — он просто оказывался там, где жадные людишки заводились.