Аркадий Савеличев - Забереги

Кашляя менее обычного, он прибил гвоздями на «Доске объявлений», где вывешивались сводки Совинформбюро и другие важные вести, это приглашение и постоял в раздумье. В левом углу, как у земляка Верещагина, с винтовками наперевес бежали одетые в шинели российские мужики, а в правом была тыловая, трудовая Мякса: она пахала, собирала теплые вещи для фронта и кормила гонимых войной людей. Показалось Максимилиану Михайловичу, что с рисованием вышло похуже, чем у Верещагина, но уж тут ничего не поделаешь.

Он повздыхал и пошел на гору, куда стаскивали из школы столы и где сколачивали лавки.

Южная, открытая морю и Мяксе угорица уже очистилась от снега и подсохла. От ветра ее закрывали еще выше поднимавшиеся бугры и купы берез с плотным еловым подлеском. На просторной открытой площадке, где в хорошие времена собиралась молодежь, шуршала под ногами прошлогодняя трава и пробивалась, как летняя ряска, тонюсенькая бледная травка. Но и такая, она душу веселила. Ведь бело еще вокруг, море под ледяной броней. Березы еще по-зимнему голы, елки сумрачны, и лишь одна верба лопушилась. Золотое ее сияние слепило Максимилиана Михайловича, и бедный прощальный стол казался ему царским. Он благосклонно и рассеянно выслушал повара, велел к двенадцати часам все сготовить и пошел к центру. Оттуда уже подваливал народ. Он приметил, что люди ухитрились приодеться и теперь не казались серой угрюмой толпой, которая и на сытого человека тоску нагоняла. Откуда-то взявшиеся цветные платки, городские фасонистые шляпки, шарфики поверх изношенных до дыр воротников, шляпы на изможденных, профессорского вида стариках — все это немного оправилось, подчистилось, подновилось и вроде как ожило на весеннем солнышке. Он стал замечать женщин, которых заметить раньше, за лохмотьями и синей немочью, было мудрено. Он увидел, что маялись не только своей долей, но и своей молодостью, — в отличие от мужчин, поголовно стариков, женщин было больше молодых, старые, видно, не дошли, они по дороге нашли вечный приют. Он и сам наконец-то вспомнил свои года: тридцать, тридцать… мало это или много? Стариком сам себе казался, усохшим сучком, но вдруг, как и краснотал по оврагам, налился ярью и встрепенулся на теплом ветру. Пока народ, все больше и больше оживляясь, проходил в сторону теплой горы, он стоял, смотрел в подернутые весенней надеждой глаза и видел за морем белую церковь, которую еще недавно защищал от голодной толпы. Многие из тех несчастных сейчас сбивались в новую толпу, но защищаться от нее ему уже не было нужды. Он смотрел на ту страшную церковь сквозь весеннюю дымку, видел все в весеннем чистом свете и повторял вроде как для одной Айно: «Милые женщины, я вам все прощаю — простите ли вы меня, солдата?..»

Его тронули за плечо, с жиденькой ватажкой местного начальства повели на гору, где уже вовсю наяривала гармошка, — будь его воля, он бы в медные трубы дул, а за неимением труб велел сыскать гармониста. Это был неопределенного вида и возраста мужичонка, один из тех, что родились вроде бы в прошлом веке, да все еще не стали мужиками. Он разводил веснушчатыми рыженькими руками, как перед бабой своей оправдывался, а из-под рук этих рвалась вечная российская песня: «Когда б имел златые горы…» Максимилиан Михайлович поморщился, но ему объяснили: нету, нету другой песни, не умеет он ничего другого. С тем и за стол сели. Длинный получился, от одного конца поляны до другого. Человек триста село, с напряженным вниманием глядя на дорожку, которая вела к больничной кухне. Там что-то долго никого не было видно, и люди, вначале чинно сидевшие, начали волноваться. Заволновался неопределенно и Максимилиан Михайлович: он затеял все это пиршество, ему и расхлебывать в случае чего. На такое число гостей, конечно, не рассчитывал. Мисок найдут, ложек хватает, но хватит ли на всех похлебки? Он встал из-за стола и потрусил на кухню. Перепуганный повар, кормивший еще солдат первой мировой, перед ним, капитаном, вытянулся:

— Беда! По ложке и достанется, не больше.

Максимилиан Михайлович осмотрел котлы, зачерпнул и попробовал: наваристая похлебка вышла, в которой было и капусты, и картошки, и крупы, и мяса — всего помаленьку.

— Ну, а в окружении ты бывал? Когда довольствие долго не доставляли?

— Как не бывать, господин… товарищ, виноват, капитан!

— Так что ты тогда делал, несчастный повар?

— Да брал воды получше, заливал пожиже…

— Так что, у нас в Мяксе воды хорошей нету?

— Да есть, товарищ… господин, виноват… товарищ капитан! — догадался старый солдатский повар. — Да больно жалко варева…

Максимилиан Михайлович оставил жалеть о погибшем вареве его одного, а сам за столы поспешил: как бы недовольства какого не вышло. И в самом деле, воркотня пошла, вначале негромкая, а потом все более откровенная, дерзкая:

— Поесть обещали, да где та еда?

— Получили на триста человек, спишут на пятьсот…

— Знамо дело, тыловое начальство, оно…

— Требовать надо, чего морочат головы!..

Максимилиан Михайлович понял, что настал его черед. Встал и, не обращая внимания на досужую брань, мягко поначалу начал:

— Милые люди, послушайте, что я вам скажу…

Его послушали, поняли, что есть не дают, и хорошие такие слова завалили, как прошлогодней листвой, злым, иссохшим смешком:

— Милые мы… ха-ха… есть хотим, а нас речами кормят!..

И тогда он, самый тихий во всей, наверно, пехоте капитан, как в минуту перед атакой, во все больные легкие прокричал:

— А скажу я вам вот что!.. К бою, то есть к обеду, о-отовсь! На первый-десятый рас-считайсь! Каждый десятый ша-агом арш на кухню!

Никогда не думал, что с бору по сосенке собранная толпа может быть такой организованной. Минуту какую и длилось замешательство, как и перед настоящей атакой, потом прямо от него начался счет:

— Первый-второй-третий!..

Каждый принявший счастливый жребий выбегал из-за стола и несся к кухне, желая не отстать, не потеряться на этом пиру. А там уж старый солдатский повар развернулся: только влетал в дверь посланец десятки, как тут же и вылетал обратно с большущей миской в руках и десятком ложек в кармане. Тропинка шла к столу под спуск, каждая десятка криком поддерживала своего посланца: не дай бог, чтобы расплескал, а еще хуже — пролил! Максимилиан Михайлович глазам своим не верил: одна за другой рассаживались за столами группки людей, но не ели, ждали остальных. Теперь, когда обманный туман рассеялся, терпения хватало, беспокоились, как-то повезет остальным.

Но вот и последний, держа всклень налитую миску, осторожно вернулся к столу, к своей замаявшейся десятке. А следом и старый солдат, повар. На ухо Максимилиану Михайловичу:

— Виноват, как ни тянул, а вам не досталось.