Аркадий Савеличев - Забереги

Максимилиан Михайлович счастливо, отрешенно рассмеялся и вынул из мешка до времени скрытую четверть. Старый повар, об этом ничего не знавший, стрелой полетел на худых ногах к кухне и приволок в корзине всю, какая нашлась, посуду. Тем же порядком, на десятерых ставили стакан или кружку, а Максимилиан Михайлович обходил и наливал. На фронте он, единственный из всей своей роты, не пил и сейчас не знал, мало или много это — четверть. Но опять какой-то счастливый случай распорядился за него: досталось и последнему стакану, только вот им, районной ватажке, опять ничего не вышло. Тут уже не смех, а безудержный хохот вырвался из хлюпающих легких:

— Хо-хо… начальство таковское, пососет и лапу!..

Он закашлялся так, что кровавая пена пошла. Отойдя к березе, натужно похрипел, втягивая раскрытым ртом влажный теплый воздух, успокоился немного и вернулся к столу хоть и с тихими, но внятными словами:

— Милые вы наши женщины… и старики наши многотерпеливые, все, кто сидит здесь над скудной беженской миской, — спасибо вам. Мы вам помогли хоть на время найти родину, но и вы нам помогли на этой родине выжить. Всех здоровых людей вымела война, а мы ведь и пахали, и сеяли, и рыбу ловили, и могилы умершим копали. Всякое было. Перед вашим отъездом помянем хорошее, плохое поминать не будем. Держать вас здесь не можем, но если у кого приросла душа к Мяксе — оставайтесь. Не все же голодать, когда-нибудь и по-человечески заживем. Попляшем еще мы с вами, милые жен… щи…

Совсем согнул его кашель, погнал подальше от людей, под березы. Надо бы уйти домой, но хоть и голодны люди, а его отсутствие могут заметить. И верно, закутанная по-зимнему в платок, тихая женщина, с печальными застывшими глазами, одна из тех, которых видеть видел, а примечать не примечал, подошла к нему и на кусок картошины накапала темных липких капель. Он проглотил приторно-пахучий комок, еле удержал его в желудке под ударами тяжкого кашля.

— На сахар бы надо, — виновато сказала женщина, — с сахаром лучше помогает…

Вот так всегда: сделают люди добро да и опускают глаза. Кто его мерил, добро житейское? И глоток воды, бывает, воскресит человека, и бочка вина жизни не вернет. Максимилиан Михайлович посмотрел в глаза женщине, стараясь запомнить ее лицо, которое не несло в себе ни возраста, ни пола, ни племени — одно тихое, устоявшееся, бесплотное страдание.

— Неужели и вы… вы тоже ходили за рыбой к церкви?..

— Ходила… ползала, вернее сказать…

Максимилиан Михайлович подвел ее к столу за плечи и при всех расцеловал в сухие, задышливые губы. Но и ласка эта всепрощающая не оживила женщину. Кто она? Не жена, не мать, не невеста — тихая, бесплотная тень. Она двигалась как во сне, правой рукой затягивала концы платка, а левой закрывала рот, дышала мелко и часто, как рыба, но не кашляла. Откуда-то из складок широкого мужского пальтуха явился все тот же темный пузырек:

— Возьмите, вам пригодится. Возьмите. Мне не больше недели осталось маяться, мне эти капли уже не помогут. Чахотка скоротечная. Родины далекой мне уже не видать…

Максимилиан Михайлович брать лекарство не хотел, но женщина насильно сунула ему в руку пузырек и сказала с блуждающей, потусторонней улыбкой:

— Какой вы, право… поцеловали вот меня, последний раз в жизни. Спасибо вам.

Больше он не встречал ее на этом весеннем пиру. Все застолье после давно не виданного такого обеда рассыпалось по угорице малыми и большими группами, сытыми, счастливыми теперь глазами смотрело на море и дальше, в какие-то свои недосягаемые дали. От теплого воздуха, от хорошей еды, от близкой надежды встрепенулись полусонные лица, посветлели. Давно забытый смех зазвучал под березами. Женщины вдруг вспомнили, что они женщины, и с какой-то завистью смотрели на Максимилиана Михайловича, у которого были и руки, и ноги, словом, все мужское обличье. Кашель его натужный никого не смущал. Да и кашлял он теперь меньше — то ли солнышко пригрело, то ли пригрело заветное лекарство. Он искал глазами ту чахоточную страдалицу — не находил, не мог найти. И со стыдом чувствовал, что переложил свою хворь на ее тощие плечики, свой предсмертный хрип так бездумно отдал ей…

Но общая радость захлестывала и его. С блаженной улыбкой бродил меж берез в стареньком кургузом пиджачке, к тому же с чужого плеча, ничуть не жалея о капитанской форме, которая была съедена, испита, теплом растеклась по жилам. Сослужила она добрую службу, стала первой весенней каплей, которая размыла холодный лед. Сам себе счастливо удивлялся: вот он я, каков я! Не заметил и этого начала, песни. Песня от теплого елового подлеска пришла, вначале как шорох прошлогодней листвы, потом как звон падающих сосулек, потом как голос неведомой весенней птицы. Максимилиан Михайлович не сразу и понял, что поют. На непонятном ему языке пронеслось мимо уха что-то такое весеннее, мимо другого уха на другом языке прозвенело, от купы набрякших соком берез прозвучал гортанный южный напев, мягкое, западное низом прошло, кровью в висках застучал степной припев, северные округлые камушки покатились, городские тоненькие голоски, рыбацкие причитания, скорбь изгнанников и тоска провожающих — все воедино слилось, упругим ветром закружило. Он, ветер, не хотел уходить с теплой поляны, водил на ней разноплеменный хоровод, на десятках языков славил весну, жизнь и что-то такое, что дороже самой жизни. Максимилиан Михайлович, никогда не певавший, вдруг тоже запел, без кашля и боли в груди. Продул его больные легкие ветер, звоном отозвался. Полчаса спустя он уже и не знал, что пел, а тогда упивался общим разноголосьем, к малому ветерку малое прибавлял, вплетал в общий хор и свою надежду. Да, не было больше тоски, словно и война, и все ее несчастья в море канули. От березы к березе шел он, всюду друзей находил, сплетал в общем танце руки. Хоровод раскрутился на поляне под эту песню, языческое, древнее что-то. Над всеми этими людьми было одно солнце, под ними была одна земля, и у всех в груди одна боль, сейчас загнанная в потемки. Словно и не бывало горестей, словно и не копали еще совсем недавно больших братских могил. Приодетые люди не беду свою напоказ выставляли, а радость. Уезжая, собираясь в дорогу, хотели они такими и остаться в памяти: счастливыми. Уцелевшими от барышников платками, городскими шляпами и чужедальними шляпками прикрылась беда, занавесили ее, стыдливо припрятали: нету, нету, не ищите! Максимилиан Михайлович, со слезами на глазах топая в хороводе, уже устыдился своего кургузого пиджачка, данного ему безногим хозяином-инвалидом, у которого квартировал. Так захотелось ему хоть на один час оказаться в своем прежнем капитанском обличье! При ремнях, при орденах! Только на единый часок, чтобы видели эти женщины, какой он бравый и молодой капитан. Ерунда, что кашляет; если не умрет, то выживет, а если и умрет, то умрет молодцом.