Аркадий Савеличев - Забереги

Что-то быстро катил поезд, уносил, как и эту конечную версту, последнего из Торговатых…

Что-то стряслось с Марысей нехорошее. После первого тяжелого уповода на навозной дороге второй она, отдохнув, выдержала, при луне вместе с Федором катала тяжелые коромысла, которые к концу прямо каменными стали, а назавтра уже подняться не могла. Стыдно ей было, лежала пластом. Пробовала приподнять свое как бы на части разорванное тело, но из него, как из прорехи, кровь пошла. Сама перепугалась Марыся, а Федор пуще того, бледный у кровати стоял. Она силой отослала его на работу, постаралась припомнить, что с ней приключилось. Восемь месяцев только крохе, разве что маленько на девятый перевалило, нетяжело ведь было носить — бабы деревенские до последнего дня на работу ходили, когда еще, при мужиках, приходилось рожать, и ничего, врастяжку не лежали. А она совсем расклеилась, изнемогала от какой-то неведомой тяжести, словно и сейчас еще ее давила страшная верюга. Вес и запах ее она чувствовала, но не верила, что все от того приключилось. На лесоповале вон каждую зиму работала, все, что другие делали, и она делала, Федор поблажки ей не давал. Чего же сейчас оставили силы? К концу дня, лежа в полном одиночестве, телом и душой вроде бы окрепла, передумала тысячу думок и сошлась на том, что надо ей держаться жизни. Вовсю уже весна идет, солнышко за окном светит, ручьи под окошком звенят — любота! Четыре зимы отмаялась, неужели не дотянет до светлого дня? Сама мысль эта показалась такой кощунственной, что она успокоилась, полежала с закрытыми глазами. Когда пришли ребятишки из школы, а вместе с ними прибежал и пропадавший где-то Санька, уже весело позвала из-за перегородки:

— А ну, мужики, тетрадки кажите!

Нарочно так сказала, чтобы большуна не обидеть. Он первым подошел, из холщовой сумки достал самодельную тетрадь и протянул со словами:

— На, тетя Маруся.

Больно ей стало от чужих этих слов, но тут же забежал к ней мокрый до пупка Санька и за старшего, видно, брата добавил:

— Мамка, кали ласка!

Перебирая в пальцах тетрадь, она другой рукой привлекла мурзатого Саньку к груди:

— Ох ты, ласка моя!.. Ох ты, котеня мое маленькое!..

Юрию-большуну это не понравилось, сейчас же вышел из-за перегородки, в кухне чугунами загремел. Марыся сдержала и эту обиду, подсказала ему:

— Щи да каша — пища ваша. Татка сегодня варил, расщедрился.

Ничего и на это не ответил большун. Слышно было, стал разливать щи, по-хозяйски младших позвал:

— Давай за стол, котенята.

У нее же и перенял словцо это, а признавать ее не хотел. Слышала Марыся не раз, как плачет в ночи, зовет: «Ма-амка, мата-аня, чего ты нас забросила, совсем нам без тебя худо, сбегу я куда-нибудь…»

«И сбежит», — листая его тетрадь, подумала Марыся. Давно она не видела, как пишет большун, стеснялась попросить, а сам он не давал своих тетрадок. Сейчас вот подал почему-то с первого слова, верно, хотел показать, какой он самостоятельный мужик, — если захочет, и послушаться может. Писал этот мужик — как дрова рубил, крепко, уверенно и четко, дважды по одному месту не тюкал. Совсем взрослой стала рука, мужской. Окончил бы начальную школу, а там пусть как знает, уже не пропадет, по двенадцатому-то году. Работать в колхозе, видно, будет, братикам своим младшим помогать. И в Избишино, и в Верети школа одна, начальная, если дальше учиться, надо в Мяксу ехать, через море, а какая по нынешним временам езда? Дорога туда заказана, морем отрезана. Нет, хорошо и то, что начальную окончит, помощником своим братикам станет. Кому, кроме него, быть опорой и защитой малышам?

Думая так, вдруг попалась в глупую заячью петлю на мысли, что себя-то уже в расчет не берет. Холодно ей стало от этой случайной забывчивости, утихший было живот опять разболелся. Остальные тетрадки, Веньки и своего Юрася, просмотрела лишь для отвода глаз, чтоб не попрекнули. Пообедав, они с двух сторон обступили ее, терлись носами и ревниво посматривали друг на дружку: кого-то похвалит мамка? Она обоих немного похвалила, обоих и поругала за кляксы и грязь. Видя такое дело, они и оправдываться в два голоса начали:

— Да, гря-язь… Да, кля-яксы… А чернила какие? Ягода-то сушеная, плохо чернит…

Ей понравился такой дружный ответ, да и правы были ее мокроносые школьники: плохая ягода, блеклая, чего говорить. Настоящих чернил давно уже не видывали, писали волчьей ягодой, которую с осени собирали, делали густой отвар, процеживали не один раз, чтобы грязи поменьше было, заливали в бутылки, заготавливали впрок на целую зиму, а про черный день, под весну, запасались сухой ягодой, из которой настой получался, конечно, хуже. Если свежая волчья ягода давала темно-вишневый, с небольшой краснинкой цвет, вполне пригодный для письма, то сушеная, как ее ни вари, краски хорошей не пускала, разводьями расходилась, особенно на плохой бумаге. Да и воды, как догадывалась Марыся, подливали. Не одни ее сластены — все школята попивали такие чернила, которые хоть и горчили, и бучили животы, а были все же, в отличие от настоящих чернил, сладкими. Сколь много ни заготавливали волчьей ягоды, все равно наставал день, когда и она кончалась, и тогда учительница Альбина Адамовна приносила в школу свои запасы, зорко следила, чтобы их не выпивали. Пробовала она доливать в темную бурду немного настоящих чернил, при учениках же это и делала, предупреждала, но все напрасно: чернильницы к концу дня начисто усыхали. И тогда перепуганная Альбина Адамовна тоже перестала разбавлять волчий настой, а сама Марыся и раньше, когда Федору удавалось раздобыть в районе чернил, этого никогда не делала. Ну их, от греха подальше, еще отравятся! Она замечала измазанные волчьей ягодой мордашки, но помалкивала. Не стала ругать и сейчас, хотя Венька и Юрась, в отличие от сдержанного большуна, выданные им пузырьки с чернилами выдули, а туда воды залили и такой вот грязью писали. Она только посмеялась:

— Завтра опять разбавите, да?

Юрась и Венька пристыженно молчали, но Санька, которому за молчание тоже из пузырьков перепадало, невпопад подхватил:

— Кали ласка, матуля, разбавим и завтра…

Спохватился, да поздно. Юрась и Венька с двух сторон тыкали его кулаками, а он, исправляя свою оплошность, еще больше опростоволосился, когда плаксиво просил:

— Да, кали ласка, в саму-то бутылку я больше не буду лить…

Теперь уже и тычки с двух сторон не помогали, все сразу поняла Марыся, велела принести большущую чернильную бутыль из-за печки. Венька с Юрасем топтались на месте, терли носы, но идти в запечье не хотели. А Санька и на это дело охотно вызвался, все еще надеясь загладить их общую вину: