Аркадий Савеличев - Забереги

— Чтобы не было пересудов, при мясе останутся Верунька, Василиса Власьевна да ты, Семен Родимович. Когда кончите, взвесим, оприходуем по акту и в ледник перенесем.

По деревне, опережая его, уже несся слушок, что мясом, настоящим мясом запахло в колхозном леднике! Не понравилось ему это, да что делать, такой случай в колхозном пустом сейфе не спрячешь. Он только сказал наскочившим на него Барбушатам:

— Постыдились бы, толстомясые. Вы-то ведь не пухнете с голоду.

— Мы от тоски пухнем, — попробовали они на два голоса побарбушить. — От тоски великой, Феденька, от женской…

Он не стал затягивать с ними канитель, к себе пошел, в контору. Но деревня невелика: один пробежал, другой прокричал, а третий и в колокола звонит. Рассердило его особенно, что этим третьим-то Лутонька выскочила, и всего-то неделю работавшая в колхозе.

— И ты туда же? — схватил ее за руку.

— А куда мне еще, Федя? — не вырывала она руку, не уходила, чего-то ждала.

Он подумал, что и в самом деле ей больше некуда, как с бабами, особенно с Барбушатами, у которых жила из милости. Сам уже отпустил ее руку и сказал помягче:

— Сено мы с тобой косить поедем. Сено, чего смотришь? Больше некого послать. Пораньше завтра вставай да штаны какие одевай.

Лутонька едва ли поняла, почему бывший муженек берет ее на весенний сенокос. Долго стояла на дороге, пялилась ему вслед, но весть о мясе подхлестнула — побежала к скотному двору и Лутонька.

А он посидел в конторе, поворошил бумаги. Они не могли ни людей, ни коров накормить, но беречь их следовало пуще сена и хлеба. Через эти бумаги проходили многие тонны зерна, центнеры молока и мяса, пуды шерсти и судьбы людские. Еще Алексей Сулеев завел папку, его топорной, крепкой рукой было написано: «Дела колхозные». Буквы Алексей Сулеев вколачивал, как колышки на месте новой деревни, крепко и основательно; ни море, ни война, ни голод не могли их расшатать, тем более с корнем вырвать. Следующий председатель, его жена, незабвенная Алексеиха, по колышкам колотила неумелой женской рукой, но буквы и у нее не расползались, выстраивались ровненькой чередой. Дописала от себя Алексеиха: «Дела мужнины, стало быть, мои». А Домна Ряжина, и председательшей-то побыв совсем немного, размахнулась, разлетелась с топором, целую улицу по чернолесью проложила; так написала: «Алексей да Алексеиха зачинали, а меня нелегкая дернула добровольно хомут одеть. Ну да ладно, жить-то надо». Федор вспомнил, как она, новоявленная деревенская атаманша, брала порванные вожжи в свои руки, кое-как связывала трухлявые концы с концами. Немного от нее осталось, разве что печать. Он тоже повертел в руке эту высохшую, давно не бывшую в употреблении печатку и, поплевав, решительно и крепко пристукнул три раза. Слова прежних председателей заверил. Справку им на память людскую выдал. Пожили, поработали, а что недоработали, о том какой теперь спрос?

Посидел еще и бледными, разбавленными чернилами сам уже написал: «Не ругай меня, голова садовая, когда ненароком после меня на мое место сядешь. Я ведь одной рукой колхоз держал…» Свою правду-матку заверять, конечно, не стал, авось кто-нибудь и его оправдает, колхозной печатью скрепит его правые и неправые дела, в том числе и сегодняшний убой коров…

Не хотелось ему об этом думать, но зазвенел висевший на стене телефон. Максимилиан Михайлович после долгой возни, будто концы проводов связывали на морозе, покашлял в трубку и спросил:

— Коровы как у тебя, хоть на веревках висят?

— Висят, — откликнулся Федор, — но очень плохи. Завтра косить поеду. Возок какой осоки насшибаю, и то корм.

Чувствовал он, как Максимилиан Михайлович собирается с духом. Уговаривать начнет? Но какие уговоры, когда подошло самое голодное время и для скотины, и для людей. Кричать? Но голос он и так в этих криках надорвал, еле-еле выходят слова из больной груди. Нет, просто пожаловалось начальство:

— Не знаю, что и делать. Дохнут по колхозам коровы, а разрешить убой я не могу.

— Не разрешай, ежели так, — ответил Федор, все еще не решаясь признаться в своем грехе. — Дохлое мясо, оно вкуснее.

— Да ты смеешься, что ли, Федор? Смотри, заплакать бы не пришлось.

— Вот и я о том же…

— О чем ты? О чем, Федор?

— О том. О слезах председательских. Сколько они нынче стоят?

— Ни гроша единого. Ты чего, Федор? Чего загадки мне задаешь?

— Думал было задать, да передумал…

— Чего так?

— А того. За длинный язык председателя-то как раз и вешают…

На той стороне тихо стало, только шебаршало что-то, будто мерзлые телефонные провода связывали на ветру голыми руками. И пока там молчали, Федор уже окончательно решил: попридержать надо язык, авось и оживут как-нибудь мертвые коровки…

— Скрываешь что-то, Федор, — вроде как перенесли связанные наконец-то провода его беспокойство с той стороны на эту сторону моря, кружным путем, через Череповец.

— Скрываю, да тебе-то что за беда? Головы и хвосты пока висят в сохранности, с завтрашнего дня начнем подкашивать осоку, дотянем до травки. Ты успокойся, не кричи зря в телефон. Слышь?..

На той стороне моря так закашлялись, так заскрипели плохо связанные провода, так заворчали женские голоса, что он повесил трубку. Чего толочь в пустой ступе? Надо завтра на сенокос собираться, коров кормить, а сегодня надо мясо в ледник перетаскивать, — люди хоть и не коровы, таковские, а тоже есть хотят.

Сенокосы по речке Ольховке были когда-то отменные. Выморочная деревня Корчевье, на месте которой встало новое Избишино, ими только и жила. Поля не очень хороши, да и маловато для большой деревни, а сено луговое давало мясо и особенно масло вологодское, которое в липовых бочонках развозили по столицам. Травы росли сочные, цветистые. Мужики в той лесной стороне сидели крепко, по дальним базарам с тяжелым грузом, вроде молока и творога, не ездили, на масло все молочное добро пускали. Слава хорошая, и денежка неплохая.

Того же мнения держались и после революции сметливые мужики, стригли душистый цвет на лугах. Вдосыть навоевавшись, люди поесть захотели, а им как раз и подают маслице к столу: извольте хорошо покушать и хорошо заплатить! И платили им чистой денежкой, без обмана, потому что и масло было, не в пример другому, без всякого обмана, духмяное и сочное, как июльский цвет. Теперь в деревне, считай, никого не осталось. А кто и оставался, уезжал от нее подальше в другие края или в город, в тот же Череповец, на шлюзы и пристани, где и народ требовался, и жить весело. Деревня Корчевье, когда-то вставшая посередь выкорчеванного дремучего леса, опустела, а потом и вовсе обезлюдела. Дома частью распродали, частью растащили, а многие и пожгли бежавшие с севера уголовники, — извечно по Забережью пролегала их тайная тропа. В несколько лет от деревни и следа не осталось, сдобренные пеплом дворища затянуло чернолесьем, так что когда нагрянули сюда избишинцы, им опять корчевать пришлось. Но они о том не жалели; манили их сюда все те же заповедные луга по речке Ольховке. Крепкие головы, вроде Алексея Сулеева и Кузьмы Ряжина, о том думали, а все ж маленько просчитались: луга забрало море. В начале переселенья луга еще были, вода в Ольховке невысоко поднималась, не затопляла сенокосы. А потом море постепенно наполнялось, взбухали впадавшие в него ручьи и речки, непроходимыми стали лога, в низменном Забережье вода так сатанинской чернокровью и пошла по всякой впадине. И хоть полностью ольховские луга не затопило — притопило их порядочно, треть какую только и можно было косить. А воды там, на бывших лугах, с гулькин нос, трава по старой памяти пробивалась, и довольно хорошая, только не взять ее было по мокроте. Вот и надоумились: по льду косить. Так и прошлой осенью было: похватали немного, да рук не хватило, под снег трава ушла.