Аркадий Савеличев - Забереги

Разрешив это нелегкое дело, он побежал сейчас же на скотный двор, где и пропадала днями и ночами Василиса Власьевна. Но прежде самой скотницы встретили его коровы — тягучим утробным ревом, который прямо жилы вытягивал. Вовнутрь двора он было и заходить не хотел, чтобы не видеть просящих коровьих глаз. К голодным людям за эти годы попривык, а вот животине смотреть в глаза не мог, — бессловесные ведь все они, поругать даже председателя не могут. Им милей была бы смерть под ножом, чем такая дохлая жизнь, но в их смерти председатель не волен: каждая мычащая хребтина, обтянутая по костям плешивой кожей, была в районе строго пронумерована. Прошлым летом, не устояв перед Мяксой, он еще прибавил, за счет нетелей, десяток голов, а брюхо коровье, как ни бился, до весны набить не мог. И потому поздней осенью, замаливая грех перед скотиной, как-то взмолился в телефонную трубку: «Разрешите хоть пяток смертей, пока мясо на костях не истаяло!» Но ему ответили: и думать не моги, паникер несчастный! Так и осталось все стадо на зиму. Сейчас он воем выл, план колхозный, своим безысходным мыком смертельную тоску нагонял. И потому, не заходя в коровник, Федор крикнул в двери кормокухни, из которой пар валил и банным запахом шибало, — где ты там, мол, Власьевна, чего председателя не встречаешь?

Она и после его сердитого оклика не вышла. Федор сам туда, как в парилку, бросился.

— Кой прах молчишь?

— А кой непрах коров кормить будет?

Василиса Власьевна сидела среди ворохов березового прутья, на низенькой колченогой табуретке, и секла топором голики. По правую руку у нее уже была целая гора березовой сечки. В котле парилось коровье варево, которое и нагоняло банный дух.

— Не едят, поди, без приправы?

— Какая еда, руками в рот запихиваю. Уж и сил у них нет, чтобы березовье это пережевать. Иди вон, смотри.

Хоть и знала Василиса Власьевна положение председателя, а все же поплакаться и ей захотелось. Топор швырнула в угол и тяжело затупала к коровам, а Федор, конечно, за ней.

— Сенов нет, так веревки-то хоть есть?

— Тоже нету, концы вон всякие вяжем.

Половина коров уже была подвешена к переводинам. Дело нехитрое, наловчились за военные весны: под брюхо клали подстилку из хвои или какой рогожи, протягивали две веревки и обессилевшую корову общим миром поднимали: стой, животина, живи, тяни как-нибудь до первой травки. Ведь пока стоит — жует хоть и веники березовые, а как упадет — уж и смерти выпученными глазами просит, даже не взмыкивает. И то, что все-таки они мычали еще, Федору понравилось. Василиса Власьевна из топора им щи сварит! Шлепая занавоженным проходом, он помял две-три хребтины, но там даже шкура высохла, не то что мясо.

— Есть которые гиблые?

— Двух надо бы сегодня же запазгать, до завтра не дотянут.

— Надо! Сам знаю! Разрешение-то кто даст?

— Ой, Федор! Неуж и на смерть разрешение надо? Смотри, что деется!

Слева сразу три коровы лежали, но ничего, их можно было поднять, и подвернувшуюся Веруньку он послал на конюшню за веревками, а вот две справа… Высунули языки, еще вроде бы смотрят на свет божий обреченными глазами, но уже и не дышат, и парок не идет. Федор постоял, поскрипывая зубами. До завтра им, конечно, не дожить. Подохнут как миленькие. Надо будет звонить в Мяксу, а еще лучше — заваливать в сани и везти к ветеринару, так, мол, и так, отмаялись, давайте похоронку. Ветеринар осмотрит их, вспорет брюхо, убедится, что насильственной смерти не было, и составит соответствующий акт. Председатель может со спокойной совестью ехать домой, самое большее его пожурят на совещании за падеж скота, может, и выругают публично, но никакого нарушения тут не усмотрят. Другое дело, если издыхающую корову прирежут на скотном дворе… Тут уж явно злой умысел появится, ибо в колхозе остается мясо, годное к употреблению; дай волю, весь скот под нож пустят под видом того, что кормить нечем. Не-ет, нож взять в руки никто не решится!

Верунька тем временем принесла веревки, позвала с лешей дороги еще женщин, трех коров кое-как подняли, подвесили, и Василиса Власьевна стала поить их теплой водой и пихать им в глотки распаренную березовую кашу. Пробовали поднимать и тех двух смертниц, но они обвисали на веревках плешивыми бездыханными кулями. Федор вывозился в навозе, раздергал пустое плечо и застонал от боли и своего полнейшего бессилия:

— О-о… прах меня бери!..

Василиса Власьевна его немного почистила, он посидел у теплой печки, баюкая больное плечо, и вдруг вскочил, крикнул:

— К дьяволу все! Беги на конюшню, неси шорный нож!

Она сразу поняла его намерение, замахала руками:

— Что ты, что ты, окстись! В тюрьму, Федор, пойдешь!

— Ну, и пойду, если надо, а ты ножик все-таки давай. Давай же, тебе говорят!

Василиса Власьевна побежала, ножик принесла, но не отдавала:

— Нет, Федор, пожалей себя, семейку свою…

Он ножик выхватил и подошел к ближней корове. Она пооткрыла глаза, потянулась к нему и мордой. Ни страху, ни удивления, одна какая-то человеческая радость, что вот сейчас наконец-то кончатся ее мучения. Федор погладил замурзанную высохшую морду, корова лизнула его по руке языком, все понимая и как бы прощаясь. Больше он не мог затягивать это прощание, промеж ног зажал тощую, всхлипывающую шею, коленками отвернул горло и полоснул ножом. Ожидал, что кровь так и засвищет фонтаном, а она текла лишь тоненькой бледной струйкой: пусто было в жилах, и без ножа издыхала уже корова.

— Вот, — подошел он к другой, — давай и с тобой попрощаемся.

Но эта и языком лизнуть его руку не смогла, торопила выкаченными, угасавшими глазами: давай же ты, человек, кончай эти муки!

Он тем же широким взмахом и ей горло развалил. Хорош был шорный нож, еще довоенный, валялся в шорницкой без надобности, а теперь вот пригодился…

Федор не стал и ждать, когда сбежит, сцедится иссохшая кровь, — послал за Семеном Родимовичем. Тот пришел скоро, но свежевать туши не решался. Человек пришлый, боязливый.

— Не бойсь, — успокоил его Федор, — коров я прирезал сам. Твое дело подчиненное: шкуру снять да мясо разделать.

— Так-то оно так, — тянул Семен Родимович, — а все же за коров отвечать придется. Вы обо мне подумали, Федор Иванович?

— И о тебе, и о всех вас думал. Чего встали? Тащите на кормокухню, подстилку еловую готовьте, воду припасайте. Или совсем забыли, как мясо делается?

— Забыли, — согласилась с ним Василиса Власьевна. — Да чего теперь толковать! Дело сделано, надо свежевать моих коровушек.

Старую скотницу послушались, побежали за ельником, который был заготовлен для подстилки, потащили одну за другой коров, разложили на лапнике. Семен Родимович, вздохнув, принялся полосовать туши, а Федор ушел в контору, наказав: