Аркадий Савеличев - Забереги

Давно она замечала: бредит по ночам, про топор какой-то рассказывает. Пробовала посмеяться над его ночными россказнями — мало ли чего не бывает, мало ли что не примерещится! Семен Родимович выслушивал ее терпеливо, а потом спрашивал: «Ну, топор, топор — что он делает-то?» Капа говорила как есть: ногу какую-то кажинную ночь рубит, и не поймешь, то ли телячью, то ли человечью. От таких ее слов Семен Родимович вскидывался на кровати: зачем, да почему, да помолчи лучше!

Она и молчала, благо что забывала все эти бредни. Мало ли какая чушь в жаркой постели плетется!

Но бред прошлой ночи был как явь. У Капы память хорошая, когда хотела, запоминала. Да и как было не запомнить? Семен Родимович, ее муженек, пригревшись сбоку, вначале похрапывал, и она похрапывала маленько, а потом вскочила от какого-то голоса. Он, он говорит! Прятаться в избе им не от кого было, спали у бокового окна без всякой занавески; луна светила, яркое полнолуние, хоть вяжи. И в этом холодном свету Семен Родимович, и сам холодный, потный, как она ладошкой приложилась, лежал на спине, руки по швам, и кому-то близкому, только не попу, исповедовался. Слова в мозгу так одно к другому и клеились — говорил он:

«Я жить хотел, понимаешь ли, друг ты мой? Шесть сыновей у матери было, всех война побила, один я оставался живой. А надолго ли? В окопе ведь не на печке. Друг мой, не осуждай! Я ведь и не трус, если уж на то пошло, просто корня семейного жалко, который со мной и кончится, зароют его в мертвую землю, из которой он не прорастет. Наступление ожидалось, такое горячее, что все испепелит, все в адскую топку бросит. А я что, чурка березовая? Мне в топку рано, жизнь свою поберечь бы. Да как? Пуле или снаряду сказку про иссыхающий родовой корень не расскажешь, кокнет да и дальше полетит, шлюха смертная. Вижу, не сносить мне головы, если… Пожалей меня и не осуждай, друг сердечный! Я завидовал раненым, которых не тяжело покалечило, — недобитым-то страдальцам, без рук, без ног которые, чего было завидовать? А этим, сытым и подлеченным, с медалями и со справкой героя, — да, судьба их завидная меня, как сон хороший, тревожила. Так я рассуждал: нету у человека ноги — плохо, однако же лучше, чем вовсе без головы; нету руки — но другая-то остается, с ней жить можно… Все же слесарь и механик я, на руку свою покуситься не мог: блоху не блоху, а житейскую беду подкует. Все мог я сделать, все мог починить. За что лишать меня рук, хотя бы и одной? Ноги — другое дело, ноги человеку для роскоши даны. Без ног хоть и худо по земле передвигаться, а работать вполне можно. Так ли я говорю? Так, и не спорь, дружище! Ногу я военному сатане запродал, правую. И опять так рассудил: худо, а кандыбать можно, скажем, на липовом чурбашке. Решился — да и вся недолга. И чуть было за ту решительность ноги и в самом деле не лишился. Но тут нищий дедок встретился на дороге: одна нога как нога, а от другой что-то вроде ступки. Заинтересовался, сильно очень, и нищего дедка того винишком угостил. Он и говорит: стар я, кто теперь осудит? По глупости оттяпал ногу, еще в японскую войну, чтобы к бабе своей воротиться… а она, курва, с другим к тому времени связалась… Ну, это меня мало касалось, одно беспокоило: ходит как дед, ведь неудобно, поди? «Какое удобство, — отвечает, — но все же восьмой вот десяток по земле брожу, а товарищи мои геройские пески на сопках маньчжурских парят — вот и посуди, кому больше повезло?» Рассудил я под наркомовские сто граммов его покаянную речь и решился окончательно…»

Вся в холодном поту, как и сам Семен Родимович, замерла Капа, дожидаясь страшного конца. Но конца долго не было. Семен Родимович стал вскрикивать, всплакивать, словно его вязали, прежде чем успокоился, вытянулся опять по швам и тихим, но явственным шепотком продолжал:

«Топора нигде не было, вот незадача-то! Будь я сапером, а то ведь пушкарь, винтовка да лопатка малая, толку-то от нее… Топор, топор нужен! Пошел я искать сапериков и к утру уже нашел только. А топор-то, господи!.. Острый, что твоя бритва. Как можно себя таким топором калечить? Узнают, обязательно догадаются. Жалко хорошего инструмента, а что делать? Принялся о камень тупить, по железякам тюкал, прежде чем острие стало походить на зазубренный осколок. Ну, и постреливать немец на мое счастье начал, редко так, гулко и хорошо шлепают снаряды. Забрался я в пустую свежую воронку, ногу правую вместе с сапогом на камень поставил… и хрясть, мать твою немытую!.. Вниз не смотрю, сознание теряю, а знаю ведь, что с топором надо что-то делать. В песок его успел закопать, выбраться наверх успел, прежде чем подобрали. Уже возле новой воронки, под самой земляной шапкой, — взрывом меня накрыло, всего землей обляпало, а не задело. Сказали мне: «Повезло тебе, парень». А я и сам знал, что повезло».

Так он уверенно это проговорил, что Капа вскрикнула. Думала, проснется, колотилась на подушке, как помешанная, но он не просыпался. И Капа забылась тяжелым, каким-то лунно-дремучим сном.

Разбудил ее хриплый, животный крик:

— Топор!.. Топор!..

Семен Родимович сидел на кровати, весь белый в лунном свете, и баюкал, ласкал свою покалеченную ногу. Капа обняла его за холодные плечи, но он отшатнулся, закричал прежнее:

— Топор!.. Топор!..

Тут ее зло взяло — оттолкнула и тоже в крик:

— Какой тебе топор к лешему? На тебя палку хорошую надо, дурачок ты мой! Чего мелешь-то, подумай только?!

Он подумал, очнулся и пристально посмотрел на нее:

— Я говорил что во сне?

— Говорил…

— Да про что говорил-то?

— Да все про то же, про топор.

Семен Родимович, ее родимый мученик, кажется, понял, что она все слышала, и, продолжая баюкать калечную ногу, беззвучно и без слез заплакал. Она и догадалась-то об этом по тому, что колотило его плечи. Как ни держала их, все равно вырывались, холодно постукивали об ее вспотевшие ладони. И Капа решила, что без нее он пропадет, совсем изойдет горем, а значит, пропадет и она. Никогда раньше не думала, как после войны жить будут и будут ли, а тут стало ясно: на жалости их любовь взошла, жалостью и держаться должна. Несчастный Семен Родимович ей как родной стал. И поклялась она никому о том не говорить, ни богу, ни черту, ни даже самой себе… До самого вечера эту клятву блюла, а вечером не выдержала и Федору Самусееву, человеку тоже калечному, все рассказала. Схватилась за язык, да поздно: слово-то слетело, не воробышек, чтобы ловить его. В ужасе смотрела на Федора. А он курил и молчал. Она сама давай его тормошить:

— Что скажешь-то? Что?

— А то скажу… дура набитая!.. — выматерился он. — Топорик тоже возьми да заодно и свой язык отсеки. Семен-то единственный рукастый мужик в деревне, смекать надо!

Капа не знала, на что и подумать. Все последующие дни ходила как грешница, только что не клялась каждому встречному-поперечному… и вышло как-то так, что о великом грехе Семена Родимовича быстро узнала вся деревня.