Аркадий Савеличев - Забереги

«Ай добра ноч! Широкае поле… жита ядраное, ай, добра ноч! На здаровье, жнейки маладыя, сярпы залатыя… на здаровье! Прыхадзице завтра раненька, як сонейка узойдзиць… прыхадзице! Прынасице адзин гаршчок кашы, а другой сараквашы… прынасице! Вы сажнице широкае поле, жыта ядраное… да сажнице! Паставляйце у поли копами, а у лузе стагами… паставляйце! А мы сжали и поле пажали, и паставляли у поли копами… у поли копами, а у гумне стогами… паставляли…»

Но вдруг кончилась песня, уже не дудочкой, а тяжелым кулем навалилась на нее, запрокинула, кинула наземь. Падая, Марыся увидела бегущего к ней с холма Федора, растрепанную, шальную Веруньку, чего-то кричащих вокруг нее женщин и счастливо, облегченно подумала, как бы продолжая на новый лад песню:

«Вось дурные, дараженькие вы мае! Чаго крычать, чаго гаманить, чаго махать ободвыми руками? Мне так вось добра, так салодка на душы, так лёгка стала… яще лягчэй… яще саладей… вось ужо паветрам мяне нясе па веснавой зямля, бачыте… бачыте… бачыте, люди добрыя?!»

С той горькой минуты, как упала Марыся на весеннее унавоженное поле, захлебнулась последним криком, изошла кровью, — с того времени прошло всего два дня, но Федору казалось — вся жизнь. Он в одну ночь, пока под плач ребятишек женщины омывали и обряжали Марысю, поседел, сгорбился и наглухо затворил глаза и губы. Он слышал и не слышал, что ему говорили, видел и не видел, что вокруг делалось. Одно на уме было: как же не успел добежать, не подхватил, не поддержал за слабые плечи?! Да и после единственная рука не могла поднять враз отяжелевшее тело Марыси. Домой увозили ее на телеге, но уже мертвую. А он остался в поле, один. То ли забыли его, то ли нарочно оставили. Лежал среди серых ошмотьев навоза, на сером изрытом поле, как после бомбежки. Так и чудилось: мертвые вокруг него, великие страдальцы. Целые годы шли к этому весеннему ясному дню и не выдержали, один за другим попадали на изрытую унавоженную землю, чтоб и самим стать навозом, прорасти потом колосом. Качалась под его грудью земля, постанывала миллионами глухих голосов, а стоило приподнять голову — уже шумела колосьями, катила ему навстречу упругие хлебные валы. Мерещились сонмы солдат, ползущих по этому покатому взгорью… но проходил миг, открывались его глаза — и неподвижными серыми комьями застывали бывшие солдаты. Утихала земля, успокаивалась. Он лежал бессильно, как после кровавой атаки, на окровавленной бурой земле, и думу думал. Проста она была, бесхитростна. А что, спрашивал кого-то, не проклянет нас это поле за такие муки? Не будет вечным укором совести? Не станет без женщины бесплодным? Чтобы поднялся по осени колос, его должны были унавозить собою солдатские тела, на него должна была пролить женскую плодоносную кровь и Марыся… Если есть в мире бог, куда же он смотрит? Куда?! Поле без мужика мертво, поле без женщины бесчувственно — как пробиться слабому колосу сквозь такие страдания? Ответьте же кто-нибудь… бог или дьявол, все равно! Изрытая, перепаханная снарядами и бомбами земля еще не засеяна — кто засеет ее? Кто? Ветер пока гуляет по взгорью, пустота, как в день творенья. Ни единой живой души вокруг, ни зверя, ни птицы, ни букашки, ни малой травинки. Один ветер над головой, поет свою то ли колыбельную, то ли погребальную песню — все смешалось воедино, жизнь и смерть. Пахнет кровью, навозом и сырой землей. Неужели из этого и сотворится жизнь? Кровь станет человеком, навоз прорастет колосом, а земля примет и удержит в себе женские песни? Пока что только ветер поет, мешая детские и женские голоса, а мужских и вовсе не слышно, словно унесло их куда-то за тридевять земель, в тридесятотемное царство, в тридесятопроклятое государство. Протяжная песня, одинокая. Прилетает на западных влажных ветрах, бьется, как неурочный вестник — с радостью, с горем ли прилетел? Пустое поле не отвечало, а ветер шумел и шумел. Но стоило Федору приподнять голову — и все стихало, земля под его взглядом замирала. По всему взгорью, как после смертной атаки, валялись в беспорядке трупы неведомых солдат, молчаливых пахарей. Густое земное дыхание поднималось от них; земля дышала тепло и благостно. Он, бывший солдат, не поверил этому — может ли быть добро в таком злом мире? Носом опять в землю, чтоб заглушить кровь в висках, задушить в себе всякие мысли. Пусть будет одна черная песня, светлых не надо; пускай воет ветер, а птицам нечего петь. Не будет жизни на этом мертвом поле, не взойдет ни единого колоса, не поднимется на подбитых крылах песня. Выжжено, вытоптано, залито человечьей кровью!

Федор проклинал весеннее поле, а оно вдруг зазвенело колокольцами и отдалось песней. Голос был слабый, ломкий, не поймешь даже — мужской ли, женский ли. Дальним ветром приносило:

Федор и голосу этому, как и самой земле, не поверил. Но голос приближался, вытягивался в тоненькую и жалостливую молитву:

Он жаловался, но слез, кажется, не лил. Замерзли слезы в его голосе, колокольчиками позванивали. И теперь уже можно было с уверенностью сказать — мужчина идет по полю. Жалоба его обращалась в простую добрую просьбу:

Голос этот, уже тронутый хрипотцой, креп под звон колокольцев, вещал про солнце и про жаворонка. Быть того не могло! Федор выше поднял голову, удивляясь, что солнце еще не залито черным варом, а в небе и на самом деле позванивает жаворонок.

От леса по полю подвигалось к нему коровье стадо, и брел следом за коровами пастушок, звал какого-то своего весеннего жаворонка. Юрий, их ряжинский большун! Ничего не знающий, ничего еще не ведающий мужичок…

Чем ближе подходил Юрий, тем меньше качалось поле перед глазами Федора, тем глуше становились темные земные голоса — все перебивала пастушья песенка. Федор ждал, боясь поверить в чудо. Только что здесь умерла она, Марыся, изошла последней кровью, и Юрий еще ничего не знает, а уже поет сиротскую песню, — совсем забыл Федор, о какой матери думает Юрий. Он верил: о ней, о Марысе! Он боялся только одного — чтобы не догадался раньше времени Юрий, не сорвал свой голосок, державшийся на единой ниточке. Но нет, песенка не утихала, вилась под звон колокольцев: