Аркадий Савеличев - Забереги

Но Тонька сейчас же явилась, положила малышку в зыбку и быстро собрала на стол — груздей, капусты и холодной утренней картошки. Постояла в виноватой выжидательной позе, и Федор нетерпеливо притопнул:

— Н-ну! Пошла вон.

Тонька тем же порядком, с малышкой на руках, ушла на завалинку, села где-то там, за их плотно прижатыми спинами.

— За победу, лейтенант.

— За победу, капитан… но вначале за светлую душу Марыси…

— За Марысю, лейтенант.

— За Марысю и за победу, потому что это все едино. Без Марыси не было бы победы, ты это понимаешь?

— Понимаю, лейтенант. За победу и за Марысю тогда.

— За победу и за Марысю… и еще за всех этих баб несчастных. Нам, мужикам, никогда не отмолить перед ними своего великого греха.

— Отмолим, лейтенант. За победу, за Марысю и за всех баб разнесчастных…

— Погоди, капитан. И за ребятишек сопливых, за них тоже надо выпить.

— Тогда так: за победу, за Марысю, за всех баб несчастных и за ребятишек сопливых…

— Погоди, погодя, капитан. А за нас с тобой — забыли?

— Не забудем и нас, лейтенант. Кое-что и мы заслужили… Давай так: за победу, за Марысю, за всех баб несчастных, за всех ребятишек сопливых и за нас с тобой…

— Погоди-и, капитан. А за стариков, от честной смерти померших? За Колю-Кавалерию?

— Давай и за кавалерию, хотя меня чаще выручали танки. Так давай: за победу, за Марысю, за всех баб несчастных, за всех ребятишек сопливых, за нас с тобой, за кавалерию и за танки, за пехоту опять же…

— Погоди-и ты, капита-ан! Бутылка твоя пуста, а сколько душ человеческих еще не помянуто?!

Они сидели плечо в плечо и не заметили, как вошел Юрий-большун, снял со стены, с темного батькиного портрета, две медали и пришпилил к своему кургузенькому пиджачку. Очнулись, когда Юрий, покашляв, сказал:

— А тятьку чего забыли?

Они переглянулись и без слов разлили остаток из двух рюмок на три равные доли. Юрий, шмыгнув простуженным носом, сглотнул батькин победный глоток, как глоток свинца, и зашелся горлом, с хрипом вывалил язык. Поистине солдат умирающий…

Догадливый Максимилиан Михайлович быстро подал ему воды. И когда Юрий Ряжин за Кузьму Ряжина перевел дух, то первые его слова были:

— Победа… а чегой-то как горько…

Он ушел, оставив бывших солдат раздумывать над его недетскими словами. А после него так же тихо заявилась Марьяша, в чистой юбке и белом платочке, уставшая от недавнего буйства и потому смирная.

— Так вы чего, ребята? Нас-то чего одних оставили? Семен там пушку ладит, давайте.

Они подхватили ее с двух сторон и так, рядком, вышли на улицу. За этот час, пока сидели за столом, что-то неузнаваемо изменилось в деревне. Федор не сразу понял — что. Все так же серели покосившиеся, не правленные четыре года избы, все та же замшелая дрань на крышах, все те же непросохшие лужи на улице… но что-то и новое появилось… Обновки, не одеванные столько лет! Из каких-то пыльных сундуков, из последних захоронок. Кроме Марьяши и Василиса Власьевна, старая скотница, вытащила чуть ли не с небес плюшевую безрукавку, надела на белую кофточку. Капа в синей суконной жакетке, купленной еще покойным Павлом Лесьевым. Луиза, некрещеная немка, за неимением ничего другого, повязала на шею, наподобие пионерского галстука, красную косынку. А Барбушата, Барбушата! В широких, невесть откуда и взявшихся юбках, в черненьких полусапожках! А Верунька-молодайка — как пчелка, всего помаленьку на крылышки похватала; не было, видно, ни хорошей юбчонки, ни порядочной кофтенки — хоть пустой, да яркой пыльцой принарядилась, сиротство прикрыла и довольна, порхает возле своего Мити, который во все отцовское вырядился и знай солидно покашливает. И даже старая Барбушиха сбросила плешивый кожух, надела пальто, длинное и складчатое, как поповская ряса, — видно, шилось-то еще на девичью полноту, да все лежало в сундуке, не усыхало, подобно самой хозяйке.

— Ну, бабоньки вы мои красивые… — начал Федор непривычно мягким, хлипким языком. — Будет время, и выпьем за победу, а пока…

— Да ты-то уже выпил, кажись?.. — без зависти, просто с великим удивлением перебила Василиса Власьевна.

— Выпил, старенькая ты моя, — обнял, ее Федор, — капитан, спасибо ему, угостил. И тебя я когда-нибудь, Власьевна, угощу, и тебя, Марьяша… всех вас, бабы, ей-богу, соберу и напою допьяна, за все четыре года сразу. Дайте срок, наварим пива, бражки поставим, беленькой накупим… Марысю помянем… А пока не обессудьте — нету ничего у председателя…

— Не обессудим, Федор, какой суд, — зашумели вокруг. — Ты-то держись, не падай смотри. Да скажи что-нибудь еще про победу-то. Скажи, Федор!

На него с такой мольбой смотрели женские глаза, будто был он пророком, всевидящим и всезнающим. А что он видел, что знал? Но без хорошего слова люди не хотели расходиться. Топтались на месте как неприкаянные. Смотрели на него во все глаза, словно он, обряженный теперь в военное, с каленым орденом на груди, вернулся только что оттуда, с проклятой немецкой земли…

— И скажу, — решительно одернул гимнастерку Федор. — Все чистосердечно про нашу победу. И как жили, и как до этого дня дожили, дотащились, можно считать. Всем я вам скажу спасибо за нашу деревенскую, мозольную да слезную, победу…

Он запнулся, круто обернулся, словно к затылку ему кто пистолет приставил. Но там, в отдалении толпы, был один Семен Родимович. Колдовал около самодельной пушчонки, приклепанной к колесам старого пароконного плуга. Что-то непонятно забеспокоило Федора, однако же затея блажного механика была как нельзя кстати — он с улыбкой его поторопил:

— Давай, Семен Родимович, солдат беглый, салютуй нашей победе. Хоть единый раз за всю войну да выстрели. Ну? За победу!

— За победу… да, да, за победу!.. — оживился бледный, как смерть, Семен Родимович, зажег смоляной факел на короткой, с три вершка, палке и протянул его к прорези трубы, к запальнику, значит…

В последний момент Федора дернуло было остановить затею механика, он резко крикнул: «От-ставить!» — но Семен Родимович, пушкарь незадачливый, уже поднес факел к запальнику… в трубе пушчонки чвякнуло, с одного конца вылетел камень и просвистел над крышей конторы, а с другого что-то ярко и страшно ударило в лицо пушкарю и свалило его наземь, прямо под колеса подпрыгнувшей пушчонки.

Когда подбежали, Семен Родимович был еще жив, но сказать ничего не мог: все лицо было опалено и сворочено набок…

Что-то своротилось, сдвинулось и в жизни Максимилиана Михайловича, какой-то ее пласт откололся и рухнул в пучину — тут уже без огня и без пламени. Прямо на церковном острове, в глухую ветреную полночь. А и сказал единственное: «Мне без тебя не жить, Аня», — и кашлял после того долго, шумно, выворачивая собственную душу. Под этот нутряной гром уже по-настоящему загремело под полом — и там какой-то пласт откололся. Айно тогда перепугалась, он тоже; думали, церковь, их глухое пристанище, падает. Оказалось, часть подножия отвалилась, с апокалипсическим грохотом сползла вниз. В кромешной тьме дождливой ночи он не знал, что делать, — утешать ли Айно, искать ли лодку. Выбрал все же второе. Лодка придала им уверенности; мало-помалу глаз присмотрелся, высветил страшный разлом, который вывернул треть подножия, сдвинул его к воде. Один угол церкви завис над бездной, обнажив валуны, — Максимилиан Михайлович маленько посветил фонарем, но скоро отказался от ночного любопытства, берег керосин. Было очевидно, что сама церковь устояла, но он все-таки держал лодку на отдалении, хотя сильно качало и мокрое тело просило тепла. Выбрали подветренную сторону и там продержались до утра. А утром вышло ясное, беззаботное солнце, осветило весь ночной кошмар невинным светом. Впечатление было такое, будто ничего и не случилось, будто этот глубинный разлом существовал от века. Метра на два отодвинулась часть острова, образовался сквозной глубокий канал, который проходил под сводами церкви. Максимилиан Михайлович с сомнением посмотрел в туннель, пронизанный насквозь низкими лучами солнца. Его тянуло туда, но желание свое он скрывал. Айно же хотела перебороть ночной страх и потому с отчаянья велела: