Аркадий Савеличев - Забереги

— Айно! — догадался он, что это значит. — Давай отвязывать верхнюю мережу.

Отвязали, подняли… целый ворох крупного живого серебра. Сорожка глупая на нерест шла и, не находя ручьев и речек, совалась в этот разлом, встречь возникшему донному течению.

— Айно! Ты видишь, Айно?

— Вижу, мой туатто, вижу. Теперь ты хороший рыбак, только не упади ради бога…

Ему пришлось опустить руки по плечи в воду, чтобы перерезать скрепы второй мережи и поддеть под обручи веревку. И эта была полна серебра!

Три других они вытаскивали, не чувствуя ни рук, ни ног, да и то верхнюю на подъеме отсекли топором, а нижние опять бултыхнули, решив поднять после отдыха.

До самого обеда надрывались с мережами и рыбы навалили на островной берег — прямо страсть. Сил не было, а время упускать не хотелось — этот дурной нерестовый ход мог оборваться в любую минуту. Снова поставили связки мережей, снова отдохнули и в сумерках выметали обратно. Чуть ли не замертво свалились на свою кровать, уставленную иконами. Измученный таким тяжелым днем, ни богов, ни чертей в эту ночь Максимилиан Михайлович не видел.

А Демьян Ряжин и вообще ни бога, ни черта, кроме самого себя, не признавал. Ничего у него в душе не раздваивалось, не растраивалось. Никакого разлома, никакого развала. Начав в Мяксе с недовольства, он быстро пришел к душевному согласию; обидевшись поначалу на Мяксу, он ее полюбил бесповоротно и откровенно. «Какое понижение, — уже неделю спустя утешал себя, — тут большим доверием пахнет. Кто знает!..» И глаза его, серые и сухие, мечтательно устремлялись в заляпанную чернилами крышку стола. Кого только не повидал на своем веку этот обшарпанный канцелярский столище? Строго говоря, был он не очень удачливым: всех его хозяев размело, разнесло по свету, как прошлогодние листья, даже следов не осталось. Восседал тут на своих жирных седалищах незабвенный Спиридон Спирин, неожиданно для всех сбежавший под Тихвин и павший там смертью храбрых, — до сих пор, говорят, жена плачет втихомолку над его медалью. Была одно время женщина, тихая врачиха, которая и за начальственным столом умудрилась заболеть тифом, угасла так же незаметно, как и многие в войну. Был даже проходимец какой-то, не то вор, не то сбежавший из западных областей полицай. А всего больше было бывших военных, крикливых и заносчивых калек, которые месяц-другой позванивали орденами, потом с отчаянья или заболевали, или подыскивали должность поспокойнее — в Череповце, Вологде и Рыбинске, на пристанях и шлюзах. Последним таким геройским мужиком стал Максимилиан Михайлович, коренной ленинградец, учитель и капитан ко всему прочему. Этот и начудил за месяц своей работы побольше других; ничего толкового вроде бы не сделал, а в Мяксе о нем вспоминают, особенно не захотевшие никуда уезжать беженцы: «Максимилиан Михайлович? Да, утешил он нас в горький час…» А и все утешение — штаны с себя продал да обедом накормил. Но вот возьми же, поминают, как святого, как бы в пику ему, Демьяну Ряжину, говорят: «Кричать кричи, но и помолчать — помолчи». Ему эти районные загадки надоели, отвечал в том же духе, сердясь: «Молчать не молчи, но и кричать — не кричи, смотри у меня!» Пустословие бесило его. Посевная идет с горем пополам, семян мало, лошадей и того меньше, трактора еще с войны, как и сами трактористы, не вернулись, коровы не только плуги, но и бороны не тянут, пахари падают в борозду и испускают дух вместе с животиной — какое тут к черту спокойствие! Он сам себя не узнавал: в прежние годы, на прежней работе голоса не повышал, достаточно бывало одного взгляда, а тут день-деньской исходит криком!..

Нет, Демьян Ряжин не роптал, он искал причину таких немыслимых срывов и после некоторого раздумья нашел: крепок на словах, а на деле-то немногим крепче своих предшественников, да, да. Район, как разболтанная телега о всех четырех колесах, западает в ямы и колдобины то правым, то левым, то задним, то передним, а то и шкворнем в какой-нибудь глупый пень упирается. Сколько ни дергай вожжи, все без толку. А начни искать виноватых, так обязательно окажется: этот инвалид, этот чахоточный, эта многодетная вдова, эта чуть ли не мать-героиня, а эта и вовсе жена героя, о котором песни поют. Выходило, некого наказывать и некому отвечать. Обоз с семенами, присланными по разнарядке, сопровождал от железной дороги самолично, а когда стали перевешивать в Мяксе, без малого шести пудов не хватило, хотя мешки все были целы. Полтора десятка присланных на район битюгов наполовину оказались подмененными — нашлись доброхоты, по дороге тягло раздали, а им подсунули тех же колхозных кляч. Дорогу, единственную связь с Череповцом, стало быть и со всем миром, по сводкам вроде бы отремонтировали, а когда он вчера пустился по ней, пришлось выпрягать лошадь и верхом пробираться. А хуже всего, посевная шла ни шатко ни валко. Курам на поклевку только и посеяно. Когда-то кончать будут, в сенокос, что ли?

Совсем отчаявшись сдвинуть своим плечом завязшую телегу, он пришел вчера к хозяину-инвалиду — тому самому, у которого квартировал и Максимилиан Михайлович, — и спросил его:

— Вот ты местный, скажи, чего у нас дела так плохо идут?

— А ты у Гитлера спроси, — ответил хозяин и постучал по полу березовой деревяшкой.

Опять выходило, что нет виноватых. Будь и жив Гитлер, какой с него спрос? Спросят-то с Демьяна Ряжина, скажут: назвался груздем — полезай-ка в кузовок. Так явственно представил Демьян все это, что заскрипел зубами. И сегодня, бросив все дела, вдруг прибежал к себе на квартиру и вновь подступил к хозяину:

— Нет, ты скажи, когда заживем по-человечески?

Хозяин опять, и еще более сердито, постучал о пол деревяшкой и ответил:

— А лет через десять… ежели кто не помешает. Что, терпения не хватает?

— Кто помешает, какое терпение! Телегу районную вытаскивать нужно. Неужели ты думаешь, что я десять лет буду смотреть на этот кавардак?

— А раньше никак нельзя. А скорее и у Максимилиана Михайловича не получилось бы, — глядел как бы сквозь него этот одноногий и однорукий философ. — Войну избыли, а беду еще долго избывать придется. Больно уж ты прыткий, у прытких-то как раз лошадь и выбивается из хомута. Гляди, Демьян, полегче вытаскивай телегу, а то и колеса оставишь в грязи.

Вышло еще хуже: его же и поучали. Демьян не стал ввязываться в дальнейший спор с упрямым инвалидом, а решил катануть за море, в Избишино. Ему казалось, что понять избишинцев значит понять и всех остальных. А там творилось и вовсе что-то непонятное: ничего не просили, ничего не обещали, на все звонки отвечали одно — хлеб по осени считают. Был какой-то скрытый укор, что Федор Самусеев обходился без районного начальства.