Аркадий Савеличев - Забереги

— Давай, давай, не на свадьбу едем.

— Кабы на свадьбу, я бы голышом поплыла, — впервые подала она голос, и Демьян мысленно обругал ее: «Ну и дура. Голышом-то холодно в такой воде». Он тоже надел пальто, греб медленно, стараясь не выбиваться за линию деревенских берез. Или почудилось ему, или так и было: сквозь ветер и снег неслась над водой весенняя песня скворца. Могло, конечно, и померещиться, а могло и… черт его знает, что могло быть в этой кромешной тьме, где ни земли, ни воды, а так все вперемешку. Лодка несколько раз наскакивала на какие-то мели, иногда он ощупывал их руками — внизу оказывались то крыша погреба, то колодезный сруб, то крыльцо, то фундамент дома. В душе уже тысячу раз проклял покойного Спиридона Спирина, на совести которого и оставался весь этот ушедший под воду житейский хлам. Но дело от ругани не менялось, лодка все чаще скребла по останкам деревни. «Как на кладбище», — безрадостно думал Демьян и, решив поскорее выскочить к берегу, подстегнул задремавших весловщиц:

— Живей, живей, бабоньки! Давай поднажми! И-раз и-два!..

От окрика ли мужского, от попутного ли бешеного шквала лодка вдруг рванулась вперед, пролетела добрую сотню метров стрелой, тяжко ударилась обо что-то, переломанное весло вылетело из рук Демьяна, а самого его на развороте швырнуло за борт. Он не сразу понял, что в воде, и только вихрь, уносивший лодку, насмешливо, с запозданием прокричал ему об этом:

— Угу-у… на берегу-у!..

Все вышло так неожиданно, нелепо, что сам он и вскрикнуть не успел, какое-то время глотал и выплевывал засоренную всяким хламом воду и обреченно, спокойно думал: «Вот. И не заметили ничего бабоньки. Утопили мужика, такого-то молодого».

Но какое-то время спустя его, видно, хватились, над водой понеслось отчаянное:

— …я-а-ан!.. я-а-ан!..

Ветром потащило крик прочь и быстро оттащило куда-то в сторону.

Он в это время барахтался в пальто на плаву, держа в голове единую спасительную мысль: «К дереву, к дереву какому прибиться бы…»

И его скоро прибило, так и швырнуло на ствол. Он ухватился руками, удивляясь, что ствол граненый, и не находя нигде сучьев. Но до полного отчаяния и здесь дело не дошло: поднятые над водой руки уцепились за какую-то наклонную перекладину, судорожно потянули за собой и тело. А когда укрепился на ней, те же спасительные руки нащупали вверху и другую, уже ровную. Он встал в полный рост, зависнув руками на верхнике и соображая, что бы все это значило.

Тело немного отдохнуло, дрожь в руках унялась, разум прояснился, и Демьян понял, что он на кресте, восставшем со дна морского.

А крест тут мог быть только один: на тайной подводной могиле Домны Ряжиной…

Весенний снеговей задержал Федора Самусеева у рыбарей-отшельников. Чтоб не отрывать людей от посевной, он отправился за рыбой один, лошадь оставил в Верети, во дворе уехавшей как раз в Мяксу учительницы, а сам пока докричался лодки, пока приплыла за ним Айно, пока то да се, ветер взбаламутил море, а там и обвальный снег пошел. Вгорячах он кинулся было обратно к лодке, но Айно ухватила его за полу обтрепанной шинели:

— Нет, нет, председатель! Тонуть не дам!

Будто если б стали тонуть, так не вместе. Он попытался уговорить Айно:

— Я на завтрашний наряд опоздаю, пойми, голова. Посевная ведь идет.

— Какой наряд? Какая посевная? — не приняла его возражений Айно. — Снег вон сеется. Снег пахать будешь, да?

У Айно всегда так: наивность мешалась с необоримой решительностью. Знала ведь шельма, что ему самому, с одной-то рукой, на берег не сплыть. Он еще не сдавался, а она уже принялась вытаскивать из лодки мешки с рыбой. Десять крапивных мешков набузовали, только-только увезти, да и то с расчетом на подсохшую дорогу. Теперь мешки снова оказались на паперти, и Айно прикрывала их лапником, будто снег мог повредить рыбе. Делать нечего, Федор поволок и лодку на паперть, привязал ее к дверному кольцу, — в такую непогодь как бы не смыло волной. И пока они тут, как поп с попадьей, препирались, свету белого стало не видать; снег сплошным обвалом рушился с неба. Хоть рыба и была весенним насущным хлебом, Федор больше жалел об оставленной пашне: сейчас грязи набухает, не протащиться с плугом. Половину ярового клина они худо-бедно засеяли, но оставалась еще и другая половина, а там и картошка, и разный овощ. Хотелось побольше всего посадить и посеять, авось к уборочной кое-кто из мужиков возвернется. Припасено у него было семян разной репы и брюквы, знай высевай, под осень все сгодится. Потому и торопил с яровыми, чтобы осталось маленько времени на приварок. А этот проклятый снег знать не знал о председательских планах, снова намертво укрывал ожившую было землю и только море закрыть не мог — бушевало оно, ярилось.

От церкви до берега не больше полукилометра, да ведь не Христос, чтобы по такой воде яко посуху…

— Чего торчать тогда, в тепло пошли, — кивнул он недовольно Айно, будто она и наслала такую погодушку.

Он и Максимилиану Михайловичу в ответ на его приветствие буркнул бог знает что. Но в тепле, за ухой и за чаем, заправленным зазеленевшим уже малинником, он быстро оттаял душой и телом, посмеялся с намеком:

— Кхе-кхе… зря мы с тобой тогда весь спиртишко победно ухайдакали.

— Кхе-кхе… — уже не в шутку, а всерьез покашлял Максимилиан Михайлович. — Зря не зря, а больше нету.

Хоть Федор и не надеялся ни на что, а стало ему от этой вести грустновато. Чтоб не расстраивать себя понапрасну, после чаю придумал занятие:

— Пойдем-ка вашу рыбку посмотрим.

— Не доверяешь? — обиделся Максимилиан Михайлович.

— Какое недоверие, чудак ты человек. Пожелай вы побазарить, я за вами все равно не услежу. Так?

— Так, — согласился Максимилиан Михайлович.

— А раз так, не обвиняй меня в пустых грехах. Нелишне председателю знать приход-расход.

Они прошли в глухой, без окон, придел, служивший, наверно, церковникам потайной каморой, теперь вот превращенной в ледник. Пол, как и везде, был, конечно, на аршин затоплен, и был настлан по новым балкам жердяной. Поверх лапника и снегу накидано, смерзлось все, да и нижний, ледяной, пол не растаял — холодом дышала глухая камора. Холод этот не огорчал, а радовал. Федор прикинул на глазок переложенный крошеным льдом штабель рыбы и пощелкал пальцами, как костяшками счетов:

— Так, так… Молодцы вы, мои молодожены. Пудиков семнадцать наберется, а?

— Наберется и все двадцать, — охотно поправил его Максимилиан Михайлович. — Церковь-то на наше счастье раскололась, устроила протоку. Сейчас рыба сбила охотку, тише идет, но все же на треть забивает за ночь мережи. Сам утром увидишь, подожди.

Федор велел запастись еще ледком, а потом, чтобы хоть как-то оправдать свое безделье, потребовал лом.