Аркадий Савеличев - Забереги

— Так, так, Айно, начальство нельзя жирно кормить… а то еще подумает, что обычно-то вы получше едите.

Эти острые погляды немного притушил проснувшийся Максимилиан Михайлович.

Он еще не знал, каким ветром занесло сюда Демьяна, и поначалу обрадовался:

— А, крепкий духом Ряжин! Не обессудь, люблю поспать. Слабость в теле, сон вот, глядишь, и поддерживает.

Но и у него вышло как оправдание. А замкнутые взгляды Айно и Федора прогнали и остатки счастливого сна. Он тоже говорил не больше того, что спрашивали, так что Демьян непритворно огорчился:

— Будто чумной я! Будто себе вашу дань забираю! Ты, Максимилиан Михайлович, был в моей шкуре — что, много жирку накопил? Ты, Федор, четвертый год в председателях — что, сундуки свои сполна набил? А ты, Айно, на рыбе, можно сказать, сидишь — при нынешнем голоде золотишка, поди, наменяла? А я над вами, я уже чертоги себе завел, с наложницами и с рыбками золотыми, теми самыми, у которых все можно попросить, даже птичье молоко, не то что ваше коровье…

Его огорчение поразогнало взаимную недоброту, собирались к лодке уже как добрые друзья. Айно даже расчувствовалась и призналась, что находится все это время в каком-то тихом, светлом счастье, как в весеннем скворечнике. Все ей в жизни улыбается, да-да, все предвещает удачу, даже совестно перед людьми, такими-то несчастливыми. Ее Максимо с ней, ее дом, церковный ома коди, дает приют и пропитание, а теперь вот нашлась, воскресла и далекая ома муа, — пришла весть с родины, от отца с матерью.

— Грамоты они не знают, писал, вижу, молодой учитель. Значит, вернулся с войны, да? — не терпелось Айно услышать отклик на эту домашнюю весть.

И Демьян понял ее настроение, кивнул Максимилиану Михайловичу:

— Слышь, мужик? Она вот четыре года учителя помнит. Не улетит птичка к карельским берегам?

— Не улетит теперь-то… от птенцов и от гнезда, — добродушно покашлял Максимилиан Михайлович.

— Линнула никуда не улетит, своего лапсела не оставит, — подхватила весело и сама Айно.

— Да?.. — чего-то допытывался Демьян.

— Да! Да! Чего пристал? — нахмурилась Айно, но не надолго: одевалась и весла брала опять с тем же счастливым смехом.

Паперть, когда они вышли, была бела от ночного снега, запорошило и лодку, и кучу рыбных мешков. Федор молчаливо переглянулся с Айно и решил мешки не брать — в конце концов завтра успеется. Но Демьян охотно напомнил:

— Не пригрело бы солнцем рыбу, заберите лучше с собой.

В душе проклиная глазастого Демьяна, Федор стал выволакивать из-под лапья мешки и швырять их в лодку. Лодка огрузла так, что садиться было некуда.

— Валяй, Айно, одна, потом вернешься, — и тут подсказал Демьян.

Айно сплавала к берегу, мешки сгрузила, а потом перевезла их с Демьяном. Прощаясь с ней, Федор нарочно громко и зло сказал:

— Ничего, ловите. На глаза завидущие я и одним кулаком шоры понабиваю. Ничего, не очень-то на меня пооглядываются.

Демьян промолчал, не дожидаясь его, пошел вперед. Федору не хотелось пускать Демьяна в деревню раньше себя, торопился побыстрее обернуться с лошадью. Айно помогла запрячь и уложить мешки, но все же догнать Демьяна с груженной тяжело телегой он не смог. Когда прибыл в Избишино, тот уже преспокойно разгуливал, как и утром в церкви, по всей деревне, посматривал на пустые окна избенок, словно не верил, что все люди в поле. А сам, видно было, и там побывал, и на скотном, и в конторе. Федора сразу и без обиняков похвалил:

— Хорошо живете, по нынешним-то временам. И посеяли много, тоже если на нынешнее мерять. Чего скрывать, другие еще в первой борозде с коровами топчутся. А ты-то вон на лошадях пашешь? Как тебе удается выкручиваться, а, Федор?

— Вот так и выкручиваемся. Не идти же к тебе с протянутой ладонью, — в двух словах удовлетворил его любопытство.

— Да ладонь-то протягивай сколько угодно, да только что я положу в твою ладонь?

— Вот то-то и оно, Демьян.

— То-то и оно, Федор.

Так они поговорили, до откровенности не опускаясь, и Федор, чтобы сбить лишнее любопытство, решил поплакаться:

— Лошадь хоть одну какую, может, выделишь? Семян опять же своих не хватит. Взамен-то можно бы и рыбы немного…

— Семян, конечно, и без рыбы выделим, а лошадь ты и сам взял.

— Да ведь не у тебя.

— Не у меня, само собой. Что у меня возьмешь? Я и сам где пехтурой, где на попутных по району…

Опять поговорили, прекрасно понимая, что одному все известно, а другому наплевать на это известное: привык, обтерпелся за четыре военных года, из своего колхозного окопа пушками его не выбьешь.

Дальше дело пошло на руку Федору. Заскочили они, после пашни, на поле, где боронили, а там коровы да бабы. Так было: в постромках коровенка, а сбоку две помощницы, в пристяжных. Начальства они не видели, понуро, все одинаково пригорбив под лямками спины, тащились по полю, время от времени, как и коровы, постреливали гнилой травой. Было видно, кому по силам, а кому и вовсе последний осилок. Барбушата молодые корову свою, считай, на постромках тащили, а старая Барбушиха в паре с такой же недотепой едва ноги переставляла. Капа с товаркой своего возраста тоже нетихо подвигалась, а немка Луиза, едва душа в теле, и пару себе такую нашла, тыкалась на колени. Упряжка с Верунькой во главе легко повиливала бороной, а дальше плач стоял: живот у кого-то схватило, ни с места. Федор туда на помощь и на Демьяна зыркнул:

— Чем выспрашивать да выглядывать, бери лямку.

Бабы с каким-то страхом уступили свои места начальству, ждали, когда они собьют охотку. Но Федор вовсе не для забавы впряг Демьяна в борону. Часа три по полю без роздыха гонял, взмок весь. Демьяну же хоть бы что, трясется с правого боку коровы, помалкивает. Видя такое, бабы бросили нытье, быстрее закружили по полю. Хороший клин разбороновали. Но все же Федор сдался:

— Да, за тобой мне не угнаться…

— Во и я то же говорю, — с каким-то намеком ответил Демьян, обивая ладонями грязь с хромовых сапожек. — А потому держись сбоку, из постромок не выпрыгивай. Знаешь, что со строптивой лошадью делают?

— Знаю, — буркнул Федор. — Лошадь! Да хорошо бы, ежели строптивая, а то хвост свой не таскает. Строптивых я люблю, не пугай. Ты давай, давай. Я про лошадку, про настоящую говорю. За нее и рыбы можно подбросить… нельзя, чтобы мяксинские лодыри с голодухи пухли…

— Ну, Федор!.. — рассмеялся Демьян, против своей, видно, воли. — По-настоящему тебя хвалить надо, а вот ругать приходится. Ну, чего ты на меня зыркаешь? Дам и лошадь, как останется, не съем же я ее… как вы одну такую съели… Знаю, знаю все, молчи лучше! — предупредил он его возражения. — Всем лошадей, всем надо! Я разве против них? Не думай, тоже где надо зубами грызу, кулаками вышибаю, вот этими, — потряс он недвусмысленно перед его носом. — Но при всем при том полтора десятка только и выколотил. Да и те наполовину подмененные. Есть же ловкачи!