Аркадий Савеличев - Забереги

Коровы нюхали сырую, горькую землю и шли дальше, прямо на Федора, обтекая с двух сторон. Запах прелой шерсти, навоза и молока ударил в голову, как хмель, поднял на ноги. Коровы шарахнулись от него, Юрий прикусил язык на полуслове, а Федор, идя ему навстречу с раскинутыми руками, кричал:

— Юрий! Юрий! Мамка наша умерла, чуешь? Нету ее больше, слышь? А ты так и не назвал ее матерью. Беги, спеши, сынок, может, тебя-то она услышит, может, ради твоего-то слова очнется. Беги, Юрий, торопись, пока…

Бросив коров и свою пастушью сумку, Юрий с плачем, кособоко и вихлясто, как подбитый птенец, полетел к деревне, все быстрее, быстрее, широким лётом… но воскресить мертвую не мог и его отчаянный голосок:

— Мама! Мамочка!..

Уже отойдя на несколько шагов, Федор последним долгим взглядом обвел кладбище. Могилу Марысе сотворили рядом с могилой председательши Алексеихи. Так он сам захотел, и так сделали Семен Родимович и Димитрий. Теперь рядом с узеньким глинистым бугорком, на окрепшем давнем бугре, прорезалась травка, зеленая и чистая, как детские слезки, что стекали со щек четырех сыновей Марыси, когда ее забрасывали тяжелой весенней глиной. Дочка тоже вроде бы чувствовала что-то, закутанная в тяжелое одеяло, кричала на руках у Тоньки, пока ее первой не унесли к телеге. Теперь и телега давно отшумела по корням разболтанными колесами, и люди разошлись по домам — кто в Вереть, кто в Избишино, кто в непутевые Выселки, — один он остался, вдовец при пяти детских душах. Его не стали звать домой, постеснялись. И вот он тоже, поднявшись с сырых коленей, уходит. Последний взгляд, последний поклон:

— Прости, Марыся, если что не так было…

Больше он не оглядывался, боясь черной пустоты, которая исходила от сумрачных кладбищенских елей. Здесь, на вскрайке Верети, на звонком высоком угоре, голову его немного обдуло морским ветром. Он с удивлением заметил, что из земли уже прет трава, и обрадовался за коров и лошадей: сыты будут. Он посмотрел на далекую церковь и вдвойне порадовался за оставшихся там рыбарей: двое, а целую деревню подкармливают. Он увидел ходившую по берегу Альбину Адамовну и ей тоже пообещал: будет, будет для школьников молоко. Эти простые, кощунственные сейчас мысли были совсем некстати, но, делать нечего, явились в его прояснившейся голове.

Даже пароход, празднично белый и весь какой-то пьяный, не смутил Федора, хотя оттуда палили из ружей и, кажется, из пистолетов, там кричали кто во что горазд. Ничего такого сроду не видала Шексна. До парохода не менее километра, не разобрать, что орали, но пистолетные хлопки и ружейная дробная рвань по водной глади доносились явственно. Море лежало спокойное, солнечное, лишь в тихих заводях еще сохранялись ледовые забереги. Пароход плыл красиво, картинно, как весенний жених, и его дикие выстрелы и крики тоже возбуждали очумевшую было голову Федора. Ни с того ни с сего начало беспокоить — что там такое творится? Будто ему своих забот не хватало! Когда подошла Альбина Адамовна, торопливо спросил:

— Что еще стряслось? Чего они, оглашенные?..

— Не знаю, Федор Иванович, сама вот думаю… — ответила Альбина Адамовна тоже торопливо и беспокойно. — Но ты-то уже высох от дум, иди-ка лучше домой. Совсем на тебе лица нет. Иди, иди.

Федор покорно, будто был ее учеником, стронулся с места и пошел по дороге в Избишино. Птицы пели, лес неизбывно просыпался, и сам он не мог избыть в себе какой-то весенней кощунственной силы — зря его жалела Альбина Адамовна. Вся душа была там, у свежей могилы, а мысли оторвались от души, скакали, как сороки по дороге, стрекотали о делах насущных. Стало ему жаль, но только не себя — пропащего для всей деревни весеннего дня; стало с запозданием жарко от нагоняя, который учинил ему Демьян Ряжин по телефону сегодня утром, как раз перед тем, как скорбная процессия двинулась при единственной телеге в Вереть, на кладбище. Тогда он, прибитый гвоздями к белому некрашеному гробу, окаменело смолчал, а сейчас, не принимая во внимание и чины, ответил: «Дураком ты был, Демьян, дураком и остался». Речь шла всего лишь о двух забитых по весне коровах, а выходило — убили целый район во главе с Мяксой и самим Демьяном Ряжиным. Горячась и все больше отрываясь от свежей могилы, Федор и еще добавил: «Вот узнаешь про лошадь, которую мы тоже съели, вот тогда и кричи заодно уж». Мысленный спор с Демьяном Ряжиным еще дальше увел его в сторону, еще быстрее погнал к деревне, словно он нарочно торопился оторваться от Марыси. Совестно, а ничего не поделаешь — несло его к людям, Он и вдоль проклятых куркульских Выселок пробежал на парах — вот позлословят-то! — он и ног под собой не чуял, когда подбегал к Избишину. Как бы назло изнывавшей под страшным гнетом душе, в голове его были коровы, лошади — и поле, поле. День-то какой пропал! Он не замечал неуместного недовольства, он уже вовсю ругал Семена Родимовича: «Сеялку-то, сеялку чего худо настроил, а?» И ни в чем не повинный Семен Родимович еще немного оттащил его от сырой глинистой могилы. А там и Митя с Верунькой совсем не вовремя его за единственную руку, в свои-то четыре хваталки, ухватили, и он вскричал: «Женихайтесь, да не очень, ведь сеять, поди, надо». И жизнь эта молодая, и смерть так перепутались, что он заскрипел зубами, не зная, как отделить одно от другого, — будто кость невареную, со зла ему подброшенную, глодал. И не доглодал, швырнул под ноги заскулившему щенку — оттуда, от деревни, бежали встречь ему женщины, ребятишки да вот этот лопоухий недотепа. Тоже какое-то сумасшествие, как и там, на море. Щенок визжит, вся ребячья орава, забыв о похоронах, что-то кричит вразнобой и вперехлест, набегавшие женщины плачут, и тоже бестолково, Семен Родимович на кульгавой ноге прыгает, Митя ходит по дороге на руках, молодые Барбушата взахлеб хохочут…

Ничего не понял Федор, пока не подошла Василиса Власьевна и не сказала ему:

— Федор Иванович, война-то, гляди, скончилась. Право дело, телефон звонил.

И в этих простых словах ему вдруг открылась великая правда. Война кончилась?! Да как же она могла не кончиться, когда посевная идет! Люди сеют хлеб не для того, чтобы умирать. Земля наливается нутряным теплом, как беременная баба, — рожать ей нужно, стонать от сладких мук, а не от бомб. Вон зеленая былинка поднимается прямо из-под сапога — она ведь тоже чувствует светлый день. Вон Санька-карапуз смотрит во все глазищи на него — ему бы и поплакать можно, а он не плачет, чего-то ждет. Вон несчастный Семен Родимович — этому самое время лезть в петлю, а тоже суетливо топчется среди женщин, все еще не знает, куда себя деть. А травка зеленая знает, и лопоухий щенок знает, и солнце, высокое майское солнце, все-все знает, все ведает, потому и разгорелось сегодня, как в день творения. На всю огромную землю одно, для всех одинаково ясное. Даже для немки Луизы, которая села на дорогу и плачет в колени, чтобы никто не видел ее слез. Их высушит все та же мать-земля, простит, но простят ли люди? Вон та же Марьяша — сорвала с себя черную потрепанную шаль и пошла какими-то звериными кругами, с диким воем и страшным оскалом на пергаментном лице. Шаль летала над толпой обтерханных, все еще по-зимнему бесцветных женщин, как черный вестник, как знак несчастья. Марьяша рвала ее в клочья, пухом пускала по ветру, и казалось: летят, летят над притихшими женщинами птенцы все той же черной птицы. Словно выпустил их кто-то, злой и жестокосердный, в этот счастливый день из скорлупы, чтобы омрачить людскую радость и напомнить: войне конец, но мертвые-то не вернутся — слышите?! Марьяша, первая избишинская вдова, неистово разрывала шаль, которую носила с самой финской войны; знать, и не ведала, что сеет вокруг себя черные вести. От нее шарахались в стороны, всех прожигал этот не вовремя явившийся черный цвет. «Нет! Нет!! Нет!!!» — кричали глаза женщин. Но черные вестники реяли над толпой, словно ясное небо хотели закрыть. В кровь раздирала Марьяша руки, распуская вдовью шаль. Черным прахом устилало уже начавшую зеленеть землю. В радостный час повылетали откуда-то злые птенцы, застили небо…