Аркадий Савеличев - Забереги

— Невестушек ослобонили пока от леса. На окопы велят приберечь.

— Окопы… час от часу не легче… какие окопы?.. — было то же хлипкое позаугольное эхо ответом.

— Какие окопы, известно, — не стала распаляться Алексеиха. — Под Тихвин пошлют. Не иначе. В Череповце на шлюзах тоже копают, да там беженцев хватает. Нет, наших под Тихвин отправят.

Тихвин издавна считался разбойным городом. Если с Забережья туда уходили, то редко возвращались, — или на мазуриков наскакивали, или сами мазуриками становились. Может, Тихвин вовсе и не был плохим городом, может, он тут вовсе и ни при чем, но такая уж слава прошла. А раз слава, так есть и бесславье. Посылать туда девчонок — все равно что волку в зубы бросать. Один, другой вздох повторился по углам, освещенным слабым рассветом. Кашель лихоманкой прошелся по лавкам, занятым полушубками и ватными стеганками, под которыми едва угадывались женские фигуры. Коля-Кавалерия, дремавший верхом на стуле, встрепенулся и задергал непослушными руками, ища невидимый повод, а повод не находился, — руки бессильно упали на спинку стула. Аверкий, независимо покуривавший на другом стуле, поближе к председательше, хлопнул окурок об пол и принялся топтать и давить его непомерно большим сапогом; тут дело ясное: у Аверкия две дочки на выданье, которые, не уйди женихи на войну, осенью еще, наверно, и бабами стали бы. Что же, их отправлять?.. Только природная осторожность и удержала Аверкия от матюгов; кто их знает, районных начальников, могут и для стариков приискать занятие поближе к фронту… Аверкий лишь зубами скрежетнул. Зато Барбушихе опасаться не приходилось, зато их дочкам терять было нечего, — они-то и дали волю голосам:

— Девки? А кто рожать будет, если они пупы на окопах порвут? Баба Фима пускай рожает, если так! Харитонихе занарядите дитюшку, если такие умные! Или мне старые ноги корячить? — тут уже сама Барбушиха забегала по просторной довоенной конторе, заторкала пальцами в баб. — Или тебе, Алексеиха? Или тебе, Марьяша?

— Дело благое, не ори, — при этом совсем очнулся Коля и тем сбил Барбушиху. — Дело похвальное… едри вас кавалерия!

От великой обиды, что ее гнев притушили на самом жарком месте, Барбушиха вспыхнула заново. Коля плеснул водицей, но до жару не достал, разве что сбил верхний пепел. Уж ему-то, мерину седому, следовало знать: не кропи огонь божьей росой, толку не будет. Или хлещи ведрами, или сразу же отступись. А Коля ни то ни се, пырснул немного на Барбушиху — да и за цигарку взялся. А Барбушиха — не сырая осина, она сосна подсохшая, смоляная, она как полыхнет ему же в лицо:

— Бочка ты без затычки! Тебе-то откуда знать, похвальное это или не похвальное дело?

— Но-но, — попробовал Коля заслониться левой рукой от полыхнувшего огня, но огонь уже набрал силу. Коля только нос прикрыл, а бороденку ему тут же и подсекло. Он силился приподнять голову, но вырваться у Барбушихи можно было не иначе как поплатившись волосьем. Он смирился, сипло захныкал: — Но, баба, полегше, баба…

Барбушихе того лишь и надо — крикуна-соперника унять. Она оставила Колю — и опять к Алексеихе:

— Девок вам подавай! А парней? Парней куда? На кобелей растить?

— Да какие парни, какие? — И сама Алексеиха попятилась за стол, как за ограду, забилась. — Пива еще не пробовали, девок не мяли. Во-он несмышленыши, — кивнула она на Марьяшиных Володю и Митю, которые стыдливо отбивались от Барбушат. — Им-то и придется в первую голову в лес идти. Возчиками-то кого? Это ж на станцию катать, иной раз и с ночевкой. Детных женок нельзя посылать, ребятишек надо. Коней-то, однако, для такого дела дадут, на наших не вывезти. А возчиков не дадут, не ждите. Ведь по телефону сказано, чего кричать напраслину?

Теперь пришло время взвыть Марьяше: у нее старшие, близнята, уже по шестнадцатому году, ясное дело, не усидят дома. Она и взвыла — она на Барбушиху:

— Твои коровы нагульные пупы надорвут? А моих ветром шатает, так в лес их? В лес-то и мужик не всякий ходил. В лес-то на хлебушке идти надо!

— Хлеба обещают, — выложила Алексеиха то, что берегла как приманку.

Стали судить-рядить. И по всему выходило, что обманывать нет никакого резону. Это не на колхозной работе — на пустой картошке не выедешь. В лесу и лошадь хоть немножко надо овсом прикармливать, иначе не вытащит она на дорогу тяжеленные хлысты, да и по дороге до станции не дойдет. Нет, хлебушко будет, должен быть… И когда так сообразили, мягче стали голоса, уступчивее. Ведь если это у Марьяши двое уйдут, кормить-то останется только троих. Да и у Домны — самой приварок, а ее доля — детишкам… Они с Марьяшей зашушукались, со всех сторон обминая, как зимний стожок, эту новость.

Именно им-то, товаркам надежным, и кивнула Алексеиха, уже в полной уверенности договорив:

— Списки составлю, тогда и обойду вас всех. Завтра утре надо передать, кто в лес пойдет. Там по этим спискам довольствие должны выписать.

Разошлись по своим нарядам, а разговоры все о том же — о лесе, об окопах. Было с кем и поговорить — Домне выпало опять возить сено с Марьяшей, только уже на двух возах, чтобы запас сделать. Вторым возчиком Алексеиха занарядила Колю — ясное дело, в надежде, что воз ему наметают бабы. Домна с Марьяшей поругались, но поехали: куда денешься? Собирались было на дровнях, да побоялись, телеги опять запрягли. Коля тащился позади, разговорам их не мешал. А разговоры тихие, простые — на два досужих в дороге голоса:

— Ребята мои пойдут, дак и я пойду в лес. Все догляд будет. Да и пайка лишняя.

— Ой, Марьяша! А малолетки как?

— Сами поедят, было бы чего. Накажу кому из старух присмотреть.

— А я дак и не знаю… У меня и Юрка-то дитё горькое.

— Чего знать? Записывайся. Тоже пайка. Беженка за ребятней посмотрит, не барыня.

— Какая барыня! Ни свет ни заря в район ускакала.

— Ага, послушалась моего совета.

— Како-ой совет. Сама собралась, сама убежала. Ой, боюсь…

— Чего охать-то? Раз сама сообразила, так с понятием девка. Доплывет. Лодки еще с Верети ходят, возьмет кто-нибудь.

Но как ни крепились, разговор этот возобновлялся неоднократно. Тут и Колю охотно приглашали в советчики: мужик какой-никакой. Коля начинал свое: «Едрит ее в хомут да в седелку, кавалерию нынешнюю!..» — и до истины никак не добирался. Выходило, что если не важничать, попроситься к кому-нибудь на воз, то припеваючи можно доехать не только до Мяксы — до Череповца или даже до Тихвина. Ему пробовали втолковать, что морем же ехать надо, да и возчиков на дорогах нет, а есть волки зубастые, а он свое: «Если кавалерия покормленная, довезет за милую душу». Домна несколько раз с попреками отставала от него, но и Марьяша невелика советчица, — поневоле приходилось Колю выспрашивать, страшны или не страшны этой порой волки. В лесной стороне, промышляя грибы и ягоды, каждый их видел, каждый пускался наутек, но нападали волки все же редко — то ли по голодному времени, то ли по праздникам каким своим. Об этом и допытывалась Домна. Но Коля совершенно потерял соображение; он еще маленько двигал руками и ногами, еще мог думать о бражке и теплой печке, а чтобы пораскинуть умом… Нет, по всему выходило: помощи ждать не от кого. Во время третьей ходки Домна окончательно от него отступилась и приняла это жутковатое решение — идти встречать девку.