Аркадий Савеличев - Забереги

— Ву-у-у…

Лежавший у двери и стыдливо закрывавший на еду глаза Балабон сейчас же от этого воя навострил уши: что за волчонок, мол, еще такой?

— Повой, повой мне, к волку тебя серому! — прикрикнула Домна, но снова ткнула Саньку мордашкой под кофту. — Раньше хоть горчицей мазали, а теперь чем я тебя отважу?

— Пошукаем тое-сёе, — пообещала Марыся мимоходом и, повозившись тишком на кухне, сунула Домне пугалку, крохотного волчонка. Из овчины, конечно, а будто всамделишный. Да еще и щетины насовала в шерсть эта выдумщица.

Домна засунула того колючего волчонка под кофту и лукаво поманила Саньку. Тот приполз-прибежал на радостях.

Но только ткнулся носом под кофту, как сразу в крик:

— Ву-у, ш-ширсть! Ву-у, волк!

А Марыся смеялась, а она еще подвывала, собираясь в дорогу. Ну, это как сказать — самой бы не завыть в дороге. Домна велела пододеть под меховой балахон Кузины подштанники, велела и шерстяную душегрейку надеть под низ. Только вышла морока с обувкой: по-зимнему или по-осеннему обуваться? Примерялись так и этак. Вроде и снежок первый пал, и подмораживать начинает, а угадай вот… Сама уж Марыся решила: обула сапоги и сказала, что хорошо. Пришлось и Домне с этим согласиться. Но спокойствия у нее не было. Не прибавилось и после того, как она сунула Марысе за пазуху предпоследний коробок спичек и настояла, чтобы та взяла походок — крепкую вересовую палку, которая для леса и была вырублена Кузьмой еще.

— Ты вот что, ты и Балабона с собой возьми.

— Ды навошта?..

Но Домна уже покликала Балабона, погладила по седеющей холке, попробовала и растолковать свои опасения:

— Дорога-то, знаешь, какая? Лесорубы наделали везде отвороток, недолго и сбиться. Да и разбойники эти серые…

До конца высказывать свои опасения она не решилась, чтобы не напугать путницу. Та и без того догадалась, принялась гладить Балабона:

— Ах ты, рудый зверюга. Ах ты, вартавник мой…

Домна сама вывела ее на дорогу и наказала: держись главной колеи, в стороны не сворачивай, а в лодке садись на корму, там меньше качает. Как будто от ее наказов море станет тише, а дорога шумнее и многолюднее! Она еще раз напоследок опасливо вздохнула: никто сегодня не прошел, не проехал… Кому ходить, кому ездить? Все, что было в колхозе, давно свезли к берегу, оттуда на баркасах сплавили в район, а из района чего же везти? Сидели возле печей деревенские, носа на улицу не высовывали, хотя брезжил уже рассвет. Короткие дни настали, и если идти, так потемну, — авось засветло домой вернешься. По себе Домна знала: рассветная недолгая темень не так пугает, как вечерняя, беспросветная. Поэтому она еще раз похлопала по холке Балабона, на голове у Марыси шаль поправила и обоим сказала:

— Смотрите там, не задерживайтесь.

За этими сборами раньше раннего управившись, она быстро и на наряд собралась. Думала, никого и нет. Но в сутеми конторы, подсвечиваемой лишь огоньком плохо разгоравшейся печи, уже сидело несколько человек, и Барбушиха где-то в углу барбушила:

— А она, голая как есть, красит печку, а уж она красит! Давай, говорит, и тебе, тетка, покрашу, только ты пошамать нам дай. Какое у них шаманье! Такие сирые, такие болезные ребятёнки. Из последнего мучки наскребла. Зато же и печку беженка разукрасила!.. У Домны-то, как на похоронах, черным цветом, а у меня синими цветами. Баско-то как!

— Как не баско, — ступила в светлый круг Домна. — Бельишко без мыла застиралось все, так хоть бы подсинить. А ты на печку ляпаешь, а ты еще и хвалишься?

— Да тебе-то что? — по своему обычаю сразу в крик ударилась Барбушиха. — Есть, так и синю.

— Ну и сини.

— Ну и синю, указчица пустобрюхая!..

Вошла Алексеиха, и крик пришлось приостановить: у той, когда надо, тоже прорезался голос. Нечасто, но уж если расходилась, от ее крика тараканы на стороны шугали, забивались под конторские ведомости. Была она до войны Ольгой, а вот теперь, за каких-то полгода, стала Алексеихой — по мужу-председателю звали. От своего мужика и переняла все Алексеиха. Тот не любил из пустого в порожнее переливать — и она без всяких судов-пересудов оповестила:

— Дак вот что, бабы, на лесоповал надо.

Стало совсем уж тихо. Слухи о лесозаготовках ходили давно, но слухи есть слухи — они карман, и без того дырявый, не рвут. А тут говорит сама председательша с чьих-то других слов. Алексеиха выразительно посмотрела на телефон — единственную связь с внешним миром; телефон, кто же еще, и принес эту холодную весть. Раньше, как только появился этот телефон, ему радовались не нарадовались: переселенцам многое требовалось, и многое, стоило хорошо поплакаться и поматериться, телефон все же давал. Но вот он черным летним днем принес весть о войне — и стали его побаиваться; вот он забрал всех мужиков — и стали его ненавидеть; а когда один за другим посыпались звонки о дополнительных хлебозаготовках, о сдаче тракторов, а потом и лошадей, о сборе теплых вещей, а когда в колхозных кладовых вымели последнюю пыль, а бабы поснимали с вешалок полушубки, телефон стал внушать ужас. Все, что приходило плохого в деревню, приходило через него; был он чином повыше уполномоченных — те хоть в гостях стакан-другой выпивали, ублаженно сочувствовали остающимся без хлеба людям. А с этим не поговоришь, не потолкуешь по-людски. Его ненавидели люто и люто боялись Каждый раз, приходя на наряд, Домна мысленно крестилась, посматривая в красный угол, где под портретами вместо иконы висел телефон. Но говорить ничего не говорила. Как можно говорить! Так и на Кузьму недолго беду накликать… Нет, боялись бабы вслух осуждать черного лешего. Одной Марьяше бояться было нечего, да и смертушку Климу принес не он, а районный военком, — телефона тогда у переселенцев еще не было, из всей деревни смерть принял один-единственный мужик, так что сам военком по крепким звонким заберегам верхом прискакал с той худой вестью. Нет, у Марьяши никаких счетов с телефоном не было, молчала она. У Домны, после долгого тяжелого молчания, с языка сорвалось:

— Убить его надо!

Можно было не договаривать — кого убивать. Бабы аж отшатнулись от председательского стола, Алексеиха же встала, оперлась на кулаки, как, бывало, делал и сам Алексей, и без лишних слов велела:

— Ты вот что, Домна, ты попридержи язык. Отрежу, ежели чего. А вы, бабы, — уже потише добавила, — вы собирайтесь, кто помоложе. Двенадцать лесорубок надо, немало.

— Двенадцать… баб одних… не спамши, не жрамши… от дитёшек в лес тащить… — плачущим эхом отозвалось из всех углов, где сидели пришедшие на наряд.

Опять можно было не договаривать — кому ехать. Всем, исключая бабу Фиму, слепенькую помощницу Марьяши, горбатенькую Колину Харитониху да невест-сеголеток, у которых ни женихов, ни силенок… Но Алексеиха и тут внесла ясность: