Аркадий Савеличев - Забереги

Домна сидела как окаменелая. Ни ушам, ни глазам своим не верила: Марыся достала из печки варево, вылила его в миску, вместо хлеба положила три картофелины. Кашица! Хоть жидкая, но мучная болтушка… Домну так и прожгло: добралась, окаянная! В самых дальних тайниках кладовки, в самой заветной захоронке оставалось немного настоящей пшеничной муки. Уж так немного, что Домна старалась и не вспоминать. Хранила на тот радостный день, когда гость какой особенный придет, да, может, и Кузьма возвернется, — пирогами его встретить хотела. А какие же это к лешему гости? Зайцы с лесу, мыши с поля.

— И как у тебя руки не отсохли? — уже вслух сказала она и отодвинула исходившую паром миску.

— Не, руки ничога, — все еще улыбалась Марыся.

— Да кто просил тебя?

— Яны вось, яны, — повела Марыся глазами вокруг себя, приглашая в свидетели ребятню.

— Яны! — передразнила Домна. — А если и завтра попросят?

— И завтра зробим затирку. Яще засталося трохи…

— Крохи, вот именно. И эти крохи ты, беглая, у солдатских детей замела. Ой, лихо тебя принесло! — Домна долгую тяжелую минуту соображала, как быть дальше. — Видно, так, Маруся. Уходить тебе надо. Всем нам не прожить. Уходи, не вводи меня в грех, чтоб гнала.

При ее последних словах заревел Венька. Ничего не соображая, а только зная, что вслед за средним братом полагалось и ему вступать, усердно захныкал Санька. Дольше других крепился Юрий-большун, ее мужик-первоклассник, в кругу печного отсвета рисовавший палочки, но вот и он, жалея братанов, с подвывом поддержал общий рев. Для полного голоса оставалось кобелю забалабонить, — и он забалабонил, своим хриплым лаем перекрыв сразу все голоса. Их домашний страж, их Балабон, пропадал где-то два дня — пропитание, верно, искал в лесу — и вот заявился как раз вовремя. Так и принесло его рыжим ярым ветром, когда Домна открыла дверь. Балабон не бросился на незнакомых людей, но весь его взъерошенный вид говорил: уходите, а то худо будет!

И эта Марыся, эта беженка, засобиралась. А чего собираться? С чем пришли, с тем и ушли. Она вытащила из запечья свой просохший меховой мешок и повертела в руках, не зная, как поступить с хозяйкиными, надетыми на себя обносками.

— Да уж чего, не зверь же я, — подсказала Домна, отворачиваясь.

Марыся присела у порога на разувайку и начала поверх кофты и юбки натягивать то, в чем заявилась сюда и что в дому и названия не имело. Балабон разлегся рядом, уставился, терпеливо ждал, когда эта, чужая, уйдет. А она спокойно одевалась, даже слишком спокойно.

— К тетце Барбушихе по́йдем, — сказала, как о деле само собой разумеющемся. — Больш у нас няма знаёмых.

— К Барбушихе?.. — хлопнула себя по бокам Домна. — Да откуда ты ее знаешь?

— Заходила да нас, казала: я Барбушиха. Грубку нашу пахвалила… печку, кажу. Я ёй таксама размалявала. За працу и муки нам дала. Такая гаварка́я кабета!

Все смешалось в голове у Домны. Она подхватилась, зажгла лучину и побежала в кладовку. Там долго перекидывала всякие обноски, пока добралась до заветного ларца. Вернее, был это даже не ларец, а, окованный железом сундук. Его-то и приспособила Домна под муку — уж тут мыши не прогрызут. Сундук как поставлен был, так и стоял, закиданный рогожами и старыми пальтухами. Только возле банки, где мел находился, немного натрусилось. А так все на прежних местах, никаких признаков разрухи. Но для полной уверенности даже открыла сундук, запустила туда руку — нет, все равно, никто не залезал.

Лучина погасла, а она все сидела. И стыд, и радость мешались разом. Очнулась уже, когда прозябла в холодной кладовке. Бегом, бегом бросилась в избу, опасаясь, что Марыся тем временем, пока она сходила с ума, натянула свой мешок и ушла к Барбушихе.

И опять ей предстала новая загадка. Вместо того чтобы разобидеться и уйти, Марыся сидела на разувайке снова раздетая и гладила Балабона, а Балабон вилял перед ней хвостом.

— Ага, я поняла, что вы поманулись, — кивнула она перепачканной в муке Домне. — Сядайте, кали ласка, ды ешьте затирку.

Ни слова не говоря, Домна подсела к столу и жадно, взахлеб принялась есть уже загустевшую кашицу. А Марыся подсела рядом, занялась своим прежним делом — выстригала из обоев ярко-красные розы.

— В хате буде прыгожа, — улыбнулась она при взгляде на хозяйку.

— Да пригожо… девка ты пригожая! — улыбнулась Домна, давясь затиркой. — Во, Барбушиха нас недобрым словом поминает.

— Я недарма муку взяла.

— Не на дармовщину, верно, да Барбушиха теперь по всей деревне понесет, как она нас от голодной смерти спасала. Ты не ходи к ней, Маруся.

— Добра, тетка Домна. Я лепш за пособией в район схожу.

— Ты сама об этом додумалась?

— А як жа, сама.

— Ну так сходи. Только туда плыть надо. Через море, Маруся.

— Ничого, поплывем, кали трэба, и праз мора.

— Плыви, раз так, не стану тебя держать. Все расскажу и растолкую. Слушай…

Женщины в обнимку за столом, ребятишки вместе с чужим мальцом устроились у печки, и только Балабон не находил себе занятия. Он ходил и скулил, скучал, видно. А когда и на голос дверь ему не открыли, навалился грудью на нее и сам вышел в сени, а потом привалился с той стороны — прикрыл. Ну, и бог с ним, пускай побегает, птаху какую дохлую на зуб положит…

Но вовсе не птахой пробавлялся сегодня Балабон. Из лесу он приволок на поветь еще не вылинявшего, приметного зайца и который уж раз припадал к нему старыми зубами — скупо делил, оставляя на потом. Вот и сейчас лишь полизал, наслаждаясь тишиной и покоем. Тишину Балабон любил. В последнее время его одолевали воспоминания…

Да вот беда: быстро продрог. Кажется, зима наступила — в его собачий лаз пуржило. С горечью подумалось, что теперь придется ночевать в душной избе, — своя облезлая шуба уже плохо грела. Ему поворчать захотелось, и он, тягуче разинув пасть, поворчал. Но это не согрело. Приходилось забираться в избу. Хозяин, когда еще строился, привязал к скобе веревку, и Балабон с успехом пользовался ею. Надо только крепко взять в зубы конец — и р-раз!.. Он в один миг оказался обратно в избе и за такую же веревку прикрыл дверь. Сколько помнил, этими веревками пользовались и голопузые хозяйские щенята, пока ползали на четвереньках. У него, что ли, научились?

Балабон с достоинством прошествовал за печь и улегся там. К разговорам он не прислушивался. Но разве дадут поспать? Разговаривали на всю избу. Хозяйка все чего-то оправдывалась, а другая, пришлая, все чего-то извинялась. Вначале-то легли порознь, перекликались из угла в угол, потом сошлись на кровати за загородкой и принялись на два голоса: бу-бу, бу-бу… Ребятишки, видя примирение женщин, сползлись на печи, повозились там и затихли: позасыпали. А этих, полуночниц, и сон не брал.