Аркадий Савеличев - Забереги

Избишино еще не успело обстроиться на новом месте, как финская война позвала мужиков. Они, правда, все воротились, кроме Марьяшиного Клима, на постучали топорами только одно лето — на второе опять ушли, теперь уже все поголовно. Частью не успели прирубить и дворы, бани, навести палисады. Уже после сами бабы, спасаясь от кур, понагородили кто во что горазд. Но сейчас их хилые загороды поразметало осенними ветрами — еще больше стала походить деревня на цепочку хуторков. Не было нужды бегать от дома к дому по главной улице, каждый свою тропку по перелогам торил.

По этим-то заросшим бурьяном перелогам, по задворинам и побежала худая весть: беженцы! Значит, и сюда, в Избишино, докатилась война. Переполошилась вся деревня. Похоронки и до этого были, были вести из госпиталей, но чтобы беженцы… Слух о них, конечно, заносило дальним, гарью припорошенным ветром, только слух ведь и есть слух. Живых беженцев никто не видел. А тут прямо ночью, в непогодицу, нагрянули. Ой, люди, люди, слышите?! Понес эту новую весть, скорее всего, на кобыльем хвосте Коля-Кавалерия. Но и сама Домна не святая: едва растопив печку, пробежала через перелог до ближайшей соседки Марьяши, а когда неизвестно с чего заскочила злоязычная Барбушиха, указала той глазами наверх: смотри, мол, что делается. Оттуда, из-за печной трубы, выглядывали скорбные глаза, тусклые и невидящие.

— Маруся, ты не занемогла ли? — при Барбушихе и спросила, беспокоясь.

— Не-е, — послышалось с печи. — Блукала я по дорогам, устала. Ды и апрануцца нема во што. Ти не знойдете якой вопратки?

— Чего-о? — пришлось переспросить.

— Вопратки хоть якой, голая я. Апошняе в Весьегонске на хлеб ды на бульбу променяла.

Тут и Домна догадалась, прямо при Барбушихе собрала кое-что из белья, и беженка принялась одеваться на печи. Барбушиху любопытство разбирало, но надо было и других вестью попотчевать — убежала, потаенно бормоча:

— Голышом! Как есть голь перекатная!..

А Домна, наварив чугунец картошки и выпроводив Юрия-большуна в школу, собралась на наряд. Уходя, наказала Марысе, все еще примерявшей ее обноски:

— Вы тут поешьте. Малышню накорми. Я, Маруся, не вернусь дотемна.

— Ага, до тёмнага, — подтвердила она, смешно и опасливо поддерживая тяжелую суконную юбку.

— Да ты не корячься, ты подпоясок лучше сделай.

— Ага, зраблю.

— Ну, ага — так и ага. Хозяйничай тут. Мне тоже робить пора.

С тем и ушла, поругивая себя за эти бесполезные наказы. Какая из нее хозяйка?

На наряд собрались сегодня дружно. Видно, весть о нашествии беженцев подгоняла.

— Дивья ли! — и сама Алексеиха удивилась. — Война и сюда пришла. Кажись, и в наших лесах не отсидеться…

Домну встречали как зачумленную: и любопытно, и страшно расспрашивать — как бы чего не пристало, чего худое не прилипло. Но Барбушиха, перескочив, как через канаву, и через свой собственный страх, все же засучила возле нее ногами, не переставая сучить и языком:

— Люди добрые, вы только подумайте! Голышом из Весьегонска прискакала. Сама видела: в одной розовой рубашонке, титьками светит. Прогуляла-пробегала все или ограбили? В Мяксу сплавать надо, в милицию заявить. Шпионка, может. Слышала я, в Череповце шпионов ловят, которые шлюзы рвут. По тыще за каждую пойманную голову дают. Право дело, плыть надо!

Домне уже не понравился и этот злоязычный интерес к чужому несчастью. У Барбушихи всегда так: соседские слезы колокольчиками позванивают. Что где ни случись, обязательно оповестит всю деревню. И что ей за радость трезвонить о том, в чем и самому-то горюну не хочется признаваться? Домна только плюнула ей под ноги, ничего не ответила. Свяжись, так не отвяжется. Барбушиха даже войну принесла в деревню с таким звоном-перезвоном, будто это свадьба нагрянула; она тогда на базаре в Мяксе была, на лодке туда плавала и воротилась с криком: «Да, бабоньки, да, война! Всех мужиков подчистую заберут, один мой Аверкий останется!» Но не сразу забрали мужиков, словно забыли про избишинцев. Зато уж всех одним днем и подмели, темной, как туча, толпой увели на станцию. А ее Аверкий и в самом деле остался. Было ему за пятьдесят, вроде как староват. Теперь он ходил по деревне красным мордастым бычком и только что не помыкивал в женском стаде. Домне становилось не по себе, когда встречала, — косил он сытым шальным глазом и все норовил чего-то сказать, а чего, Домна и не знала, потому что всякий раз опрометью пробегала мимо. Барбушиха была годов на десять моложе его, но, поговаривали, уже не баловала муженька. Донимал и его, как и всех деревенских, голод, только совсем другого рода… Права была Алексеиха, когда ему на наряде всенародно сказала: «Тебя, Аверкий, вылегчить надо. Совсем замаешься». — «Я-то бы не прочь, да как вы сами на это дело смотрите? Не пришлось бы где на стороне занимать», — ответил он с откровенной ехидцей: знал, что не посмеют такое добро собакам бросить.

Вот и это Домне припомнилось, когда плевала под ноги Барбушихе. Похоже, сама же и растравляла мужика. И что за глупая баба? Велит занимать у других то, что у самой бог прибрал… Ни совести, ни стыдобушки! Даже об этой беженке спросила так, будто смотрела на нее глазами своего ненасытного Аверкия. А не получив ответа, прибавила еще откровеннее:

— Телом-то как, нагульная? Толком я и не рассмотрела.

— Мосластая да лупастая, как ты! — уже не могла больше вытерпеть Домна, тем более что в дверях показались Аверкий и обе их дочки.

— А дело моя баба спрашивает, — ухмыльнулся он. — Все свое на месте? Не хуже девок моих? Ну вы, титюшки! — пришлепнул он спереди одной и другой в ответ на их смешки.

Дочек хожалый по разным сторонам Аверкий назвал не по-здешнему: одну Светой, вторую Ией. И дочки, пожалуй, заневестились. Свете шел двадцать первый, Ии — девятнадцатый, но юбки и кофты на них давно трещали, а женихи — какие теперь женихи? Самые старые ребята — близнецы Марьяшины, по шестнадцатому году. По ним, худосочным воробушкам, и постреляли сестры глазами, без толку, конечно. При их появлении ребята забились глубже за печку и только пошморгивали носами. Женихи несчастные! А других не было. Часть их еще раньше переселенческой волной унесло по морям, по волнам, другая часть лежала где-то в окопах под Тихвином и Ленинградом, остались ребятишки-котишки. Но и эти на вес хлеба. Не зря же Ия, похихикав у порога, прошла за печку, ткнулась к Мите, не зря и Света плюхнулась на тощие колени Володи — был Володя на пятнадцать минут старше Мити. Так сестры распределили между собой близнецов, но те, воробыши зачуханные, уже и зерно не клевали. Володе было тяжело держать Свету, а Ия, видно, сильно притиснула к печке Митю, потому что он чирикнул совсем не восторженно — вышел его писк как призыв о помощи. И сейчас же мама-воробьиха растопырила крылья, подлетела со словами: