Аркадий Савеличев - Забереги

Тогда этот страшный человек, Самусеев, и привез из Череповца гитару. Она взяла гитару вроде как из жалости. А когда чуть погодя, у лесного огня, все из той же из жалости провела рукой по его изуродованной щеке — ее тоже словно бы пожалели, приласкали; кожа у него на рубце была мягкая, горячая, как на мужских губах. Позднее она и открылась: «Гэты твой пацалунак не першы, першы был уже калисьти…» Он, глупый, не мог взять в толк ее слов, пока она опять не провела пальцами по шраму, а когда понял все, захмурел, застеснялся. Так и осталось у него это стеснение, хотя чего уж было?

Жизнь в лесном шалаше у всех на виду, и женщины скоро поняли: не ради двух-трех лишних кубометров остается ночевать их начальник…

Ну, и лихо их бери! Марысе даже хотелось, чтобы ее кто-нибудь оттаскал за волосы. Но разлучница-отлучница, если даже и была, не давала о себе знать, и Марысю это обижало: как же это у такого человека не запродано, не закуплено сердце? Марыся готовилась к поединку со своей разлучницей, а та не объявлялась, и это натягивало все струны души до предела. Не она будет, если сама не оттреплет ее за волосья, сама не утвердит свою власть над этим страшным человеком!

— Капа, — и спросила потому, — я глупая?

— Да не без этого, — ответила Капа с подкупающей прямотой. — Не дури, дергай, что ли.

Марысю можно было и не подгонять: оказалась она на диво выносливой. Сама удивлялась, как тянулась за женщинами. Но потом к этому удивлению примешалась и заносчивость: вот не уступает же, нисколько не уступает сестричкам-лесовичкам! Было ей невдомек, что женщины измотаны не меньше лошадей, вывозивших лес на станцию.

— Капа, поплачем трошки?

— Поплачем давай, — согласилась Капа, но плакать не стала — просто присела на поваленную сосну, запахнула кожушок, чтобы не терять тепло.

Так у них с первого дня повелось: поплакать для роздыху. Марыся как узнала, что Капа недавно получила похоронку, так первая и разревелась, а за ней следом заревела и Капа — сидели и выли на два голоса, две кукушки, две зязюли. Одна все уже потеряла, а другая ничего еще не нашла; это, видимо, и заставляло их жить в обнимку, как вот сейчас, на бревнышке: Капа присела, Марыся подсела, и не заметили, как обнялись, прикрыв друг дружку полами кожухов. Вместе им было тепло, впору бы и поплакать, но Капа, на этот раз сказала:

— Видно, выплакалась. Сколько можно?

Что-то в этих словах Марысе не понравилось, ответила:

— Не любила, не кахала ты яго, нябожчыка.

— Не, Марыся, любила. Мне с ним было хорошо.

Но не верила Марыся, что так быстро можно было потерять слезы. Опять возразила:

— Кали б кахала, заенчыла б, як…

Голос у нее подсекся. И не думала, что может когда-нибудь расплакаться, а вот плачет же. Видно, слезы копились все эти годы, подступали исподтишка — совсем глупые слезы. Была ей противна эта расслабленность, да ничего не могла с собою поделать. Душа, заледенелая по-декабрьски, некстати оттаяла, продухами пошла. Как весенняя рыба, высунула Марыся нос из-под Капиного кожуха, стеклянными глазами глянула на белый свет: ах, как солнечно в мире! Не хватало только жаворонков. Сквозь овчинное ворсье дышалось на удивленье легко, радостно дышалось. Начала Марыся с горькой ноты, а заканчивала медовой; прокаркала поначалу побитой вороной, а сейчас заливалась жаворонком. Какая уж там рыба — ввысь утянуло, на собственных крыльях. Воспоминание о ледяной воде вызывало невольное отвращение ко всему ползающему, плавающему. Нечего тереться внизу, если и вверху так хорошо! Там зеленела весна, там было горячее солнце; оно било в глаза сквозь ворсье, выжигало искры; зеленый ветер исходил оттуда, сверху, и Марыся боялась теперь только одного — не залететь бы слишком высоко, не потеряться бы в поднебесье. Потому и жалась к груди Капы-Белихи, как к прогретой солнцем горушке-копушке. Все смешалось, все взвихрилось — и рыбы, и птицы, и зеленый май, и белый декабрь; из росистой зелени вдруг пахнуло снежком, закололо взмокший нос. Боясь потерять возникший перед глазами зеленый мир, она опять ткнулась носом в теплую, опушенную овчиной горушку; здесь было парко и пахло совсем по-человечески. И Марыся прибавила к птицам и рыбам еще и это — человека. А когда прибавилось, в уме приложилось, стало ей на удивленье спокойно. Ну и пусть ледяная вода, пусть зыбкая небесная глубь — человеческое-то тепло остается!

Она смелее высунула нос навстречу солнцу и не испугалась, когда солнце ожгло ее морозом. Не испугалась и тогда, когда зеленый весенний мир закачался, начал сыпать ей в глаза снежком; быстро летело время, быстро весна обращалась в зиму — отругать себя не успела, как все распалось, растряслось на ветру. Сосны, высокие сосны покачивали вершьем — и все, и больше ничего не оказалось перед глазами. Поманили, и ладно. Посмеялись над глупыми слезами, и только. Не было ничего, кроме сосен, снега и Капы, которая приговаривала ей на ухо:

— Не, я любила его. Белая я при нем была, теперь белой уже не быть. Бабы мне завидовали, так. Работой не понуждал, чего понуждать? Я ему услада и отрада, он мне надёжа и опора, вот как у нас было. В батистах ходила, холстины не знала. Заботушка за мной не бегала — бегала я от нее. Судите-рядите, а я пожила. Завидки берут, верно. Белая жизнь, она и есть белая…

Марыся долго не могла понять — Капа ли то говорит, она ли сама бормочет душой. Вроде бы Капа, а вроде бы и своя душа разговорилась. Ей даже померещилось, что был и у нее такой вот хороший, заботливый муж и что его тоже услали на войну, на погибель… Все у нее, если так, в голове перевернулось.

— Капа, не́што со мной здарилося.

— Верно, ударилась ты в беспамятстве головой о деревину.

— Ай, не о том я, Капа. Здарилося что? Сполохалася чаго?

— Заполошная ты, верно. Вроде как не в себе.

— Ай, Капа, не разумеешь ты мяне. Слезы адкуль?

— Слезы?.. Ясное дело, от Самусеева. Он посеял.

Высказала она это без тени сомнения. А тут и он легок на помине, прикатил со станции на своем вороном впереди возвращавшегося порожняком обоза.

— Марыся, — совсем тихо подошел сзади Самусеев. — А ведь жена-то у меня нашлась. Ты знаешь ее: Тоня. Собирался сказать, да все на людях…

Она с такой отстраненной тоской посмотрела на него, что он больше ничего не добавил. Ушла в шалаш и забилась в свой угол. Здесь было так же, как и везде — густо наваленная, примятая солома, — но все-таки вроде бы родной угол; ее мешок висел на сучке, ее запасные портянки развешены, ее взятая в запас шаль, а главное, ее гитара. Она в этот момент и забыла, что гитара-то привезена Самусеевым, — за неделю и гитара одомашнилась, своей стала. Где-то варили общую пахучую кашу, где-то брякали ложками, где-то переругивались на досуге, а она ничего этого не слышала…