Аркадий Савеличев - Забереги

Домна неожиданно получила письмо от Демьяна — Марыся с лесозаготовок привезла. Демьян сообщал, что находится в Череповце и что, возможно, завернет как-нибудь на денек в гости. И больше ничего — ни ответов, ни приветов, ни о житье-бытье, ни о здоровье. А Домна в письмах любила прежде всего порядок. Взяли моду — стрекотать по-сорочьи! Мог бы в таком случае и не писать: не велик барин, не на тройках же его встречать. Она перенесла на Демьяна свое дурное настроение и уж окончательно сказала себе: непутевый, как есть беспутье. Засулиться — не отелиться, да только чего понапрасну мытарить людей?

Уж так у Ряжиных вышло: брат Кузьма да братец Демьян, один жениться, другой учиться, один на войну, другой будто в море Рыбинское канул — ни слуху ни духу. Брата деревня любила, братца ненавидела. Никто не знал, конечно, толком, чем занимается братец Демьян, но, слышно было, после институтов строил он плотину, пускал воду на верховое Забережье. Каждое его слово, даже в шутку сказанное, ставили в строку. Если он говорил, наезжая в деревню: «Ничего, жизнь у вас другая будет», — это воспринимали как угрозу; если он советовал: «Как переедете, ставьте повыше избы», — это выходило предупреждением еще об одном потопе, который докатится и до нового Избишина. И потому избишинцы боялись его и на гулянках, поразвязав языки, допытывали сами себя: «Да зачем же мы его учиться пустили?»

Уехал Демьян из деревни гол как сокол куда-то в Рыбинск. С годами малость переменился, но в главном остался прежним: насмешником-пересмешником, да к тому же еще и непьющим. А это уж было совсем худо. Мужики не знали, как и быть с ним: то ли бить, то ли ставить в складчину угощенье. Заявлялся братец Демьян нечасто, всегда налегке, с одним чемоданишком, а форсу нагонял много и девок щупать не стеснялся. За это полагались батоги, но Демьян в каждый свой приезд сам выставлял угощенье, спаивал всю деревню и, будучи трезвее трезвого, баловался по овинам. Как ни старались мужики схватить его за ногу — ничего не получалось: слишком крепко валило их даровое угощенье, а девки потом плакали да молчали. Так ли, не так ли, а оказывались в деревне лишние ребятишки, и мужики, очухавшись, грозили намять Демьяну бока, да все было как-то недосуг: то сенокос, то жатва, то выпивка, то похмелье… Братец Демьян со звоном приезжал и с треском, но невредимый уезжал. Сам он говорил, что выучился на инженера, но ему никто не верил. Во-первых, никаких инженеров испокон веку в их округе не было, а во-вторых, если инженер, так должен быть начальником, а не курощупом; и в-третьих… Но когда разговоры о море обернулись большой водой и когда вода стала смывать одну деревню за другой, все записали на Демьяна. Он как раз перед затоплением опять приезжал, теперь уже посерьезнее и поприличнее одетый, при галстуке; в таком начальническом наряде бить его стало и вовсе опасно, а позлословить… чего ж не позлословить. На то и язык человеку дан. Демьяна христом-богом умоляли: да утиши ты Шексну! А он: вода — не мое дело, мое дело — плотины. На это ему другой совет давали: да если ты и не начальник над водой, так попроси того начальника, который водой заведует, — чай, свои ведь люди, сочтетесь. Но Демьян знать ничего не хотел, словно не здесь ему пуповину отрезали, и допустил воду в родное Избишино. За это и говорили о нем презрительно: бра-атец!

Теперь, за давностью времени, Домна многое ему прощала, но не могла простить сорочью скороговорку в письмах — трещать набегом и все не о том, о чем следует. Вот человек: не спросит, чем живы, не скажет, как жить дальше! Все о погоде да о военных новостях. Но какие же это новости, если в них ничего нет о Кузьме?

И так все вместе сошлось: и Кузьма, и Демьян, и Демьян, и Кузьма, — что Домну тоска от этого пустого думанья заела. А раз тоска, надо было идти к Алексеихе: хоть сердитая, да своя душа…

Но лучше бы она в тот день не приходила вовсе…

Алексеиха сидела за своим конторским столом и навзрыд голосила. Ни слов не разобрать, ни в успокоенье ничего не сказать — ревет, не слушает. Домне надоело ее уговаривать, отодрала лицо от стола, повернула к свету. Хоть режь, хоть вешай… Совсем рехнулась баба, их единственная на всю деревню начальница. Ей про Кузьму, ей про Демьяна, ей про свою тоску, а она дурнее дурного: телефон ругает. Да и ругает-то как — будто живого, будто в чем-то повинного человека. Знай честит:

— Идол ты некрещеный! Смертушка наша черная! Беда повальная!..

И с этими словами — да хвать валявшуюся еще со времен Алексея-силача гирю!.. Домна и остановить не успела. Алексеиха с такой силой принялась молотить пудовой гирей, что после нескольких ударов от телефона блин остался, маслянистый и черный. Так и припечатала к стене, прижарила.

— Ну, девка… — только и оставалось сказать Домне, потому что Алексеиха, сделав свое дело, гирю бросила и опять упала лицом на стол.

Не страх за содеянное — другой страх сковал Домну. Она тоже ткнулась лицом в стол и тоже повыла — тонким жалостным подголоском. Но вытье без слез — какое вытье? Бросила это пустое занятие, принялась выспрашивать:

— Блажишь-то чего? Чего бедокуришь? Ну, было: я один раз сглупила, расколошматила телефон… А тебе нельзя — нельзя, председательша.

Алексеиха не отвечала, совсем зашлась. Домна заглянула на другую половину — никого не принесло, как на грех, в контору. Она опять давай тормошить председательшу, давай опять отдирать ее лицо от стола. Но смысла уж не было никакого: та всхлипывала лишь судорожно и повторяла:

— …некрещеный идол… убивец потаенный… кровушки хватит…

Раздумывать было нечего, надо везти бабу домой. Домна нашла в сенях дровушки, на которых от колодца возили в контору воду, и завалила на эти обледенелые дровушки председательшу. Хоть и немалы, а ноги все же свисали. Ну, да чего толковать. Домна накинула на плечи лямку, потащилась в гору. Дом Алексеихи стоял на другом конце, так что пришлось покрасоваться перед всей деревней. Известное дело, нашлось любопытных: кто, да чего, да где?.. Домна натягивала лямку, ничего не отвечала и тащила председательшу к крыльцу ее дома. Тут уж и любопытствующие сгодились: принесли всем миром, уложили на кровать, шубой укрыли и стали думать да гадать, что делать дальше.

— А то, — сказала после никчемных споров Домна, — Альбину Адамовну надо покликать.

Альбина Адамовна была еще в школе, быстро прибежала, но у нее под руками ничего не оказалось, да и какая же она врачевательница — это же не чирьяк, не простуда, не разодранная нога. Все же велела она, подумав, напоить Алексеиху крепким маком и оставить в покое. Маку с горем пополам нашли, сделали такой отвар, что лошадь свалил бы, а Алексеиха лишь немного поуспокоилась. Но и то хорошо. Альбине Адамовне пора было скакать в основную свою школу, в Вереть, и ее отпустили, наказав особо-то не беспокоиться, — чего не бывает в жизни. Алексеиха, однако, спать-то спала, а в ум не приходила. Все бормочет свое: «Убивец черный… кровопийца…» Ясно, нельзя оставлять одну на ночь. А кого попросить в сиделки?