Аркадий Савеличев - Забереги

И когда на таких шатких весах выверила Домна свои сомнения, весы стали как вкопанные: Алексей, сам председатель всему причиной!

А тут еще Коля-Кавалерия в разных валенках на новость прискакал, покашлял, похаркал у порога — и как припечатал:

— Помянуть бы надо Алексея… рысью шагом арш!

— Ты, мерин вислозадый… — попробовала Домна на корню убить эту очевидную догадку. — Чего мелешь? Чего каркаешь?

— Да ведь хороший человек был, едрит ее кавалерию-шрапнелию. Выпить бы за упокой души председательской.

— Не выпить, а растереть ежели председательшу… — в нужную сторону направила Домна Колин замысел.

Мигнуть не успела, как Верунька гибкой мышкой юркнула в черный провал подполья, пошебаршила там, что-то попискивая, и скоро вылезла с пыльной бутылкой в руках. Домна повертела бутылку в руках, гадая, сверху ли мазать, внутрь ли полить, и решила добра не портить. Взглядом велела Веруньке принести стакан. С трудом приподняли они отяжелевшую председательшу, пытаясь влить ей из стакана сквозь сжатые губы, но ничего не вышло. Зря переводили добро.

Коля с сожалением и досадой смотрел на их возню, а потом и затопал разновеликими валенками:

— Едрит ее, с чайком надо! Да мурашей… масло-то мурашиное есть где?

Домна ответила про себя, что вместе с забытым сивушным запахом к Коле вернулась и забытая деловитость. Он шустро сбегал домой и принес муравьиное масло, которым пользовали на все случаи жизни. Да только лучше все же, когда простуда или ломота. Обморок, да еще такой глубокий, маслом, пожалуй, не снять? Она ворчала, в то же время раздувая самовар. Чаю-то у председательши не было, но ягода малина нашлась. Вдвоем с Верунькой они раздели Алексеиху и стали натирать ей маслом грудь, и живот, и спину, и виски, а Коля с большой охотой принялся готовить целебное питье. Все это было вроде бы не то, но ведь других хвороб, кроме простуды и остуды, они не знали, — так и делали, как делалось всегда. Да и малиновый пунш — не водка, дух не перехватывало, напоили председательшу. Согретая изнутри и снаружи, растормошенная долгим растиранием, она начала маленько приходить в себя. Что говорить: любая хвороба — остуда души, а они подсогрели душу, окатили ее горячим. Дышала Алексеиха теперь ровнее, глубже, но отвечать на расспросы не отвечала. Домна исчерпала весь запас своих лекарских познаний и напоследок плеснула в стакан и Коле:

— Полечись и ты, копыто старое. Вишь вытаращился!

Сердитые слова Коля запил сладкой водочкой и причмокнул задрожавшими губами:

— Скусно, едрит ее кавалерию! Поди, последний разочек…

Глядя на его тощую, иссохшую шею, Домна тоже подумала: а ведь и верно, в последний, не пережить ему долгую зиму, — и с какой-то жалостливой щедростью еще отлила Коле. Он словно подслушал ее мысли и всхлипнул, жалея себя и жалея такой хороший земной мир. Домна вздохнула, сказала, что скоро опять к ним набежит, и по сугробам пустилась к себе, на свет едва различимой жегалки.

Там уже вовсю заправляла вернувшаяся из лесу Марыся.

Домна и в мыслях не держала, что из пустых шишов можно сготовить такой ужин. Картошку, которую варили из экономии в одежке, она продрала на терке, с сушеными распаренными грибами, которыми заедали картошку, напекла драных пирожков; мерзлую клюкву не пустила по голодным рукам, а истолкла, смешала с малиновым отваром и на картофельном отстое сготовила кисель; дикую напластанную капусту покрошила и сдобрила другим отваром, рябинным. Все это и без того елось, само по себе, но сейчас, словно бы подслащенное руками усмешливой Марыси, уминалось детворой за обе щеки.

— Милые вы мои… — только и могла сказать Домна, подступая к столу.

Алексеиха в себя не приходила, и, стало быть, отрезанная морем деревня была без всякой власти. Телефон, вторично обращенный в черную лепешку, вроде тех, что пекли из мякины, молчал; чудом сохранившаяся его трубка так и болталась на стене — как укор, как постоянное напоминание об убиенном убийце. Время от времени кто-нибудь осторожно трогал трубку, прикладывался к ней настороженным ухом — нет, молчок, никто из начальства не подавал голоса. А без начальства жить было тревожно и страшно, да просто невозможно. Сколько ни ругали наезжавших из-за моря уполномоченных, а сейчас и им обрадовались бы. Добрым словом поминали даже куда-то запропавшего Спирина: «Вот был человек дак человек, не давал спокою и сам беспокоился». Спирин приносил с собой всякий раз много шуму, но много и разных вестей из того мира, который лежал за широко разлившимся морем. Всем почему-то казалось: вести только и могут приходить с той стороны, из райцентра и далекой Вологды, а со стороны ленинградской вестей не было и быть не могло. Даже война, надвигавшаяся от Тихвина, ничего не изменила: старые связи с миром все равно шли через Шексну, а новые установиться не успели. В той запредельной стороне не было ни прямых дорог, ни больших рек, кроме Мологи. Но «Молога от бога, да бог-те пьяный», — имелся в виду непостоянный, какой-то несерьезный нрав этой реки; сразу по четырем областям — по Новгородской, Вологодской, Калининской, Ярославской — успела поплясать Молога, да все без толку, даже пароходы проходят только по большой воде. Не та Шексна: из Белого озера прошла прямо к Волге и на равных с Волгой-сестрой двинулась вниз по России. Нет, говорили избишинцы, если и могли быть новости, так только с Шексны. Сказывали, все еще бьется она в заберегах, не дает сомкнуться ледяному полю.

Домна вышла на дорогу, ведущую к береговой Верети, — коль уж нагрянут, так оттуда. Из всех окрестных деревень лишь Вереть-Верея, вставшая несокрушимо на береговой гряде, и устояла против воды. Любой мяксинский гость обогреется в Верети, прежде чем ехать дальше, в лесное Избишино. Домна, хоть никто ее о том не просил, посылала даже на берег Митю, разузнать, что да как. Митя перемерз весь, загнал, убегая от волчьего воя, лошадь и привез всего ничего: «А в Верети посытнее нашего, а море на середке еще дымит, а никого из Мяксы и там не было». Вот и живи как хочешь. Домна сбегала даже к Аверкию, не Постеснялась покричать:

— А ты-то мужик, думай что. Ведь пропадем без начальства.

Аверкий, видно, только что с неудачной охоты вернулся, был злой-презлой. Домна ему еще и пообедать не дала — сидел в красном углу в распущенной рубахе, разомлел после стакана бражки.

— Начальство! Пошло оно знаешь куда, твое начальство! Я-то и без него проживу. И ты проживешь, если не дура.

— Дура я, — присела Домна, никем не приглашенная, на лавку. — Как потерянные мы. Как ломти отрезанные.

— Ломти! Да когда ты последний раз ломоть-то видела?

Как сказал он это, так у Домны и подвело живот. Сквозь бражный дух повеяло на нее запахом хлеба — прямо невмочь. Все, что убивалось в себе, выжигалось каленым железом, все сразу и подступило к горлу. А тут еще Тоня, словно издеваясь, вышла из кухни с куском пирога.