Аркадий Савеличев - Забереги

— Хошь морковника-то?

— Нет, поела я, — быстро ответила Домна, чтобы не ухватиться обеими руками за чужой пахучий кусок.

Тоня не стала настаивать, это и к лучшему. Отвернулась в сторону, прислушиваясь, как барбушит на кухне Барбушиха. Звуки были известные, хозяйские: вот открывает заслонку, вот поскрипывает под рогачом чугунец, вот наливает щи, вот выжидательно топчется у печи, бормоча: «Чтоб ее черт взял, оглоедку!» Оглоедка, это, конечно, она, Домна, а кто же черт? Не брал ее черт, только подзуживал: говори, мол, зачем пришла, не сиди сиднем. И она, не глядя на жующую Тоню, сказала Аверкию:

— Ты-то как думаешь? Или идти прямиком в Мяксу, или через Череповец? Забытые ведь всеми. Заброшенные.

— И хорошо. И покладно, — ответил Аверкий, прислушиваясь к кухонной возне.

— Да чего хорошего? Чего покладного? Начальства и того нету.

— Соскучилась? Спирина давно не видала? Дура безмозглая.

— А ты не лайся, если с мозгами. Как жить-то будем? Война вон, говорят, уже близко.

— Война! Нужны мы этой войне. Нас и бог, и черт стороной обойдут. Нос не суй не в свое дело, а лучше за собой присмотри.

Аверкий говорил ей, а посматривал на Тоню, верно, сравнивал. Домне и стыдно было, и обидно. Лутонька, конечно, не ей чета, да только на каких таких правах она сидит за столом, привередничает — пирог пощипывает, кривит губы, словно и эта еда уже не в честь?.. Домна видела, что без всякого толку убивает время, а все не уходила. Какое-то злое затмение нашло. Хотелось ей докопаться, дознаться, что там в душе у Аверкия, будто она и без того не знала.

— Ты не пойдешь в Мяксу, так я пойду. Чего ж.

— Скатерочкой дорожка, да я-то в скатерочку не раскатываюсь.

— Где тебе раскататься! Утолстел ты, Аверкий, совсем утолстел.

— Не жалуюсь. Вон и Тонька при мне подобрела. Тонька! — стукнул он кулаком по столу — видно, начал брать его хмель.

Домна уже с интересом смотрела, что дальше будет. А дальше вышло вовсе неожиданное: Тоня дожевала пирог, подошла к Аверкию и круто закрутила ему бороду, словно тряпку отжимала. Аверкий взвыл от боли и поднял руки, прося пощады. Тоня бороду отпустила и плюхнулась к нему на колени.

— Целуй, греховодник, — велела со смехом.

И Аверкий торопливо, заискивающе поцеловал ее, а она еще и платочком брезгливо утерлась. Барбушиха в это время вышла из кухни, плевалась от злости. Домна думала, скандал закатит, а Барбушиха лишь шваркнула миску со щами на стол и убралась восвояси. А ей Аверкий еще в поход послал:

— Ты полегше, полегше у меня.

Больше Домна не могла высидеть, взялась за шаль. Она ни с кем не попрощалась, и ей никто ничего не сказал на прощанье. С тем и вышла на мороз, еще больше голодная от чужой сытости, злая, как сама Барбушиха.

Уже порядком отошла, когда догнала ее Тоня:

— Возьми ребятишкам гостинцы, сестрица.

Домна остановилась, ожидая, что дальше будет. Но Тоня лишь прибавила:

— Не осуждай меня. Все равно худо, так хоть поживу-потешусь.

Вернувшись к себе, Домна развернула сверток: пироги, надо же! Как ни сердита она была, а благоразумие взяло верх. Да и что было делать — около пирогов уже прыгал Санька, пришепетывал:

— А мамка приш-шля. А у нас ш-ширсть да ш-ширинка.

Шерсти было горой навалено на столе. Все возились около нее: щипали, пряли, наматывали на клубки. Домна взглядом похвалила их всех, а пирог разломила лишь на четыре доли. Привлеченный запахом, первым поспел к столу Юрасик-карасик, и Домна ему первому дала, помня, что он сейчас без матери. Саньке — само собой, из другой руки. Венька восторженно, как волчонок, ухватился зубами за свой кусок. А уж после Юрий-большун подошел к столу.

— А тебе, мамка? — помялся он, видя, что больше пирога не оставалось. — Айне?

— Айна ела, и я сыта.

Ребятишки сбежались к печке, затопленной еще посветлу. Это только поначалу они резво ухватили свои куски зубами, а потом решили подольше протянуть удовольствие, лизали маслянистые корочки. Домна про себя горько подумала: «Вот и не зря сходила к сестрице», но Айно, в извинение, сказала другое:

— Пусть потешатся, мы-то с тобой таковские. Пойдем поскребем чего.

Она увела ее на кухню, достала там из печки не очень уже и теплые щи и, как бы оправдываясь, погладила карелку по льняной головенке:

— Бедная ты, бедная… Да только терпи. Я вот утром в Мяксу потащусь, ты опять за хозяйку. Маруся должна из лесу вернуться, а пока стереги дом.

— Да, ома коди, — в тон ей повторила Айно. — Дом стеречь.

— Вот понимать ты понимаешь, а чего не говоришь?

— Говорить соувестин…

— Совестно? — кое-как разобрала Домна. — Нет, тебе с нашими людьми жить, по-нашему и учись. А то пропадешь. Без языка-то смерть.

— Да, без языка сурмуа… смертуа мине.

— Да уж куда яснее! — рассмеялась Домна. — Ты не о смерти думай, о жизни.

— Да, думай, жизнюа, думай ига.

— Ой, иго ты мое! — прижала ее к себе Домна. — Некогда мне с тобой говорить. Опять вас оставляю, так хоть по дому управлюсь.

Возилась она в коровнике, на повети, в кладовке, в подполье, в дровянике и не заметила, как вечер настал и как вернулась Марыся. Прежде хоть Балабон каждого встречал и провожал, а сейчас в свой дом шли, как воры, тишком. Только когда уже смотнула с ног валенки и скинула широким нетерпеливым движением озябших рук шубейку, заметила деловую сосредоточенность всех своих домочадцев. А были они сейчас и в самом деле все в сборе, толклись вокруг нового холщового мешка, который с важным видом распяливал на растопыренных руках Юрасик-карасик. На полу кучками разложено шерстяное вязанье: большущая стопа носков, не меньшая стопа варежек и перчаток, несколько двухцветных, серых с бордовой строчкой, шарфов, несколько распластанных шалей и даже один свитер с белой оторочкой по горловине, рукавам и поясу, кажется, и довязанный-то только сегодня. Еще Домна заметила карельские наряды Айно: темно-вишневая бархатная жакетка, шитая бисером, ярчайшего малинового шелка с золотистыми разводами платок и юфтевые, сочного весеннего загара полусапожки с бархатной шнуровкой, еще ни разу не надеванные. Каждую стопку припасенных вещей Айно оборачивала рядниной и перевязывала веревочкой. И все молча, спокойно так. Свертки в мешок она тоже укладывала сама. На самое дно пошли носки, потом другое шерстяное вязанье, и только потом пришел черед девичьим обновам. Их оборачивала особенно старательно, с заметным волнением, словно приданое готовила, — да это, пожалуй, и было девичье приданое. Когда дошел черед до игрушечных, красы неописуемой полусапожек, Айно прильнула к теплой юфти губами, никак не могла оторваться. Тонкие пальчики ее дрожали, поглаживая мягкую, словно бы человеческую кожу.

— Неуж сама пойдешь, Айна? Не ходила бы ты. Господи!..