Аркадий Савеличев - Забереги

Едва ли догадывался Кузьма Ряжин, что у нас же они и научились. Дед-мороз служил одинаковую службу своим и чужим. В этот смертельный год он, видать, хотел бы остаться в стороне от смерти. И Кузьма, поняв его нехитрый план, мысленно погрозил пальцем: «Шалишь, дедок! Нам служить будешь. Мороз-то ты все-таки российский». Он, может, минуту какую и полежал в холодном оцепенении. Но и за этот короткий срок ему почудилось невозможное — услышал морозное дыхание многих тысяч людей, на всех болотинах, на всех реках, на всех необъятных российских равнинах. Словно все деревни, все города, стар и млад, выползли на снег, брюхом пашут оскверненные поля. Потеют, дышат густо, как при облаве на волков, да что там толковать — волки и есть они, чужеземцы непрошеные. Греются под сосновыми накатами, жрут и пьют, теплой человеческой крови хотят. В березовых рощах, в сосновых борах, на полях, засеянных смертью. Да только смерть-то — что она? Она не умнее волка. Рыщет на морозном ветру, а взять Кузьму Ряжина не может. И Теслова Ивана, злоязычного пересмешника, не взять. И Спиридона Спирина. И командира их, Иванцова, не одолеть даже с помощью старого брехуна мороза. И всех других, пашущих сейчас на брюхе российские нивы. Сколько этих пахарей, кто считал? Можно ведь и ошибиться — пахарь пахарю рознь. Иной и за троих поле перевернет. Сам-то Кузьма никогда последним не был, нет. Что под Сортавалами в войну финскую, что под Тихвином — здесь уже, месяц всего назад. После госпитальной тьмы, ясно теперь, как в рассветную морозную пору, вспоминалось: взять Тихвин взяли, а дальше не прошли чужеземцы. Он-то, Кузьма Ряжин, остался, остались другие Кузьмы и Иваны — старинный северный город на реке Тихвинке отобьют не сегодня, так завтра. «Вот те крест!» — до глубины души оскорбленный, ткнул он три раза сжатым кулаком в заречную сторону, словно забивая там самые настоящие, осиновые, кресты. Шалишь, Тихвина им не видать, как своей головы!

Наперекор всему, свою голову Кузьма приподнял, но ничего не увидел, конечно. Тихвин был в стороне, к Тихвину другие, видать, пахари ползли. Вот досада! Вроде как не он главный, предводитель добровольной тройки… У них-то дело простое: пробить ледяные колпаки и следом за собой пустить, может, полк, может, дивизию, а может, и всю рать северную.

И так захотелось Кузьме увидеть эту скрытую полями, лесами, бездорожьем и темнотой мужицкую рать! Просто хоть одним глазком глянуть. Просто удостовериться, что есть они, пахари, и слева, и справа, а там… Там будь что будет. Зря толковать нечего.

Ухватившись за сучья коряжины, Кузьма подтянулся немного на руках, вгляделся, Но ничего и сейчас не увидел. Все также стлался заснеженный ивняк, словно космы русалочьи, все так же коряжился мертвый ольшаник, подтопленный полой водой. В добрые времена едва ли забредал сюда человек. Чего тут делать? Ни настоящего леса, ни настоящей ягоды. Торфяная бездонь, дикая комариная пустыня. Если не утонет человек в грязи, так комары загрызут. Даже заключенные, когда бегут с севера, обходят такие комариные болота, все больше по мшаникам путь правят.

— Хорошо, что еще морозы поднажали.

— Да, хорошо, — лязгая зубами, откликнулся на его мысли Иван Теслов.

Кузьма подумал, что хорошо, да вроде бы и не совсем. Вон на что мужик похож: от простого морозца зубами стучит. В вещевом мешке у него были оставленные Домной запасные носки, и он решительно велел:

— Разувайся.

Иван Теслов понял, к чему этот разговор, размотал обмотки и с блаженным стоном сунул ноги в уготованную теплую шерсть. Ботинки выдавали без примерки, чем побольше бери, и теперь это пригодилось. На сухие носки Иван опять намотал промокшие портянки, и ноги не жало.

— Добежишь ли? — все же забеспокоился Кузьма.

— Туда добегу, а обратно…

Договаривать ему не хотелось, и он, коротая время, толкнул тихо сопевшего Спиридона Спирина:

— Ты не промок?

— Вроде нет, не знаю.

— А знать надо, нам вон еще как далеко, — наставительно заметил Кузьма.

— Доползем, не требушись ты, Кузьма, — примирительно откликнулся Спирин.

— Доползем, а как нет?..

— А на нет и суда нет. Какой уж тогда спрос?

К разговорам о смерти они уже притерпелись, как к постоянному голоду, разговоры эти за живое не задевали. Кому-то умирать, кому-то жить, это уж как на роду написано. Даже промокшие ноги не особенно беспокоили: гнутся пока пальцы, и ладно, а там видно будет. Как ни осторожничали, а все же втепались в незамерзшую мочажину. Да чего о том думать, скоро их огоньком с того берега согреет…

На другой стороне Тихвинки послышалась песня. Не пьяная, но и не строевая, а вроде как вечерняя, грустная. Было это удивительно: немцы тоже поют! За сырыми болотами тосковала, как вот у них сейчас, чья-то живая душа. Послушав немного, он даже на свой лад определил, о чем там поют; вот об этом: мужика забривают в солдатушки и угоняют на чужую сторону, а сударушка остается, верная сударушка обещает ждать мужика, хоть безногого, хоть безрукого да хоть безглазого, хоть калечного… Кузьма сразу же и вспомнил Домну. Он по-настоящему еще не взял в толк, как она попала в госпиталь, но все остальное уже ясно представлял, особенно их нелепое прощание. Угораздило же его на Иванцова нарваться! Иванцова он не винил, а винил самого себя за спешку, мог бы и отпроситься на часок какой, догнал бы строй, если уж так, если уж опять на фронт судьба ведет. Теперь он запоздало жалел Домну и слушал песню о ней — о ней, о ком же еще. Там пели о сударушке, тихо и протяжно. Если бы летом, под шелест кустов, и не дошла бы сюда такая песня, а по морозцу — ничего, добралась. Чужая душа плакалась, как своя, изливалась в вечерней солдатской песне. «Ох, парень, ох, баско верхи выводишь!» — похвалил Кузьма далекого певца. Ему и самому захотелось подтянуть, вот так бы примерно:

Искушение подтянуть невидимому певцу было так велико, что Кузьма уже и под нос себе замурлыкал, пробуя далекий, как бы размытый тон и готовясь взять голос, но тут песню как отшибло, как кулаком по скуле певца шибанули. Вот так и почувствовал Кузьма: хватили наотмашь, чтоб замолчал, его вологодскую душу на тот берег не выкликал.

— Да кто ж тебя, парень? Да за что ж тебя? Да ведь я, парень, задушу твоего обидчика, как приду на тот берег!

Напарники Кузьмы, видно, не поняли его состояния, потому что Спирин принял это на свой счет, стал оправдываться:

— Да что я, виноват? По своей воле я вас со дворов сгонял? Ошалел ты, Ряжин! Душить, меня душить?..

— Да ведь, говорят, надо было кого-то душить. Как не душить, Спирин! — и Теслов тоже ухватился за навязчивое слово.